Концерты, врачи, подарочные печенья и сигареты… И что? И стена. Отрешенности, ненависти, животной боли, когда выть хочется. "Как же так, все то время, пока я ползал в дерьме, убивал и ждал, пока меня убивать будут, смотрел, как рвется на куски плоть человеческая, — люди здесь просто ЖИЛИ. Без меня. Каждый день танцевали, смотрели телевизор, пили кофе. Как ни в чем не бывало. Они жили. А я?..".
— Не грузись, Васька, — смеялся его лучший друг, — ну да, ты попал на войну. Так получилось. Судьба. И что, будешь головой стены прошибать? И ничего не изменится. Не надо пыжиться, лучше подстройся под ситуацию. Вот ранило тебя, скажи спасибо, что не убило. Курево закончилось? Курить вообще вредно. Будем бросать.
— Чего ты меня, словно девку, успокаиваешь… Это не то. Не так все… ты понимаешь, меня мать всю жизнь учила: "Не убей". Слыхал про закон такой? И что же получается, всё враньё?
— Это там у тебя в Москве есть законы. Здесь ничего нет. Пустота. Пойми ты, наконец. Думаешь, меня не "корежило", когда первый раз "духа" подстрелил? Блевал, как и ты. А потом… кинулся на меня один как‑то раз. С ножичком. А глаза… не видел таких звериных глаз. Я о заповедях и не вспомнил в тот момент. Вспорол брюхо уроду и смотрю, как он кончается. И знаешь, блевать совсем не хочется. Жить охота. Смотреть, как солнце куражится, и пить кофе с какавой. Но лучше — коньячок, который ты, друг мой, так легкомысленно проиграл.
— С чего бы это?
— Полянку видишь? Сейчас и пойдем собирать цветочки, только быстро. Этот район, хоть и "зачищенный", а береженого — Бог бережет. Мы с Петровичем вчера, когда возвращались, я там шафран увидал. Эх, как же я люблю выигрывать…
Словно и не было ничего. Кафе, автобус, люди. Интересно, кто-нибудь из них видел, как человека разрывает на куски. Наверное, только в фильмах. А здесь, в обычной жизни… Вряд ли… Здесь кофе в тонком фарфоре. Какой приятно–привычный аромат. В этой чашке сфокусировалась жизнь. В этой чашке, на самом её дне — осадок, горькая черная жижа. Жижа–жизнь, во всей своей красе: где норма и мораль у каждого своя, заповеди и законы соблюдаются только в официальных бумагах. Люди улыбаются, а потом предают. Если из кармана не летят россыпью доллары, о тебя вытирают ноги. Честь, правда — пустые мыльные пузыри, так как не наполнены деньгами.
Там, в госпитале, генерал, втягивая свой безразмерный живот, что‑то говорил в телекамеру о чести, достоинстве и жал ему руку: "Ты герой, сынок".
Сынок… мы Иудины дети. Эти заплывшие жиром "отцы" отправляют своих "сыновей" в путешествие по загробным туристским тропам. Кто остается с живым телом, хоронит там душу. Эти "отцы" с потрясающим "достоинством" смотрят в черные запавшие глазницы женам и матерям и лгут, успокаивая мерзким показным сочувствием.