Вдруг подумалось, что надо было бы мальчика, мужчины обычно хотят сыновей. Свекровь ее не любит. Виталик ей совершенно чужой человек, она одна, все равно одна. В палате, кроме нее, никого не было, она пошла в коридор к окну совсем расстроенная, вспомнилась еще его эта игривая рифма в записке. Окно было в углу коридора, рванула раму так, что стало больно плечу, слезы застилали глаза, она видела только его силуэт прямо внизу. «Ты вот сына хотел, а у меня дочка!» – крикнула, и получилось неожиданно громко, нянечка у палаты обернулась и пробурчала чего-то. «Томка, ты что, дурочка, какого сына? Ты как сама чувствуешь? А все говорила «отвези, отвези», а сама уехала без меня». Он говорил тихо, но слезы высохли, и она его услышала и увидела почти рядом – на макушке намечается плешь, куртка старая, очки, усы дурацкие. Она представила, как они пахнут табаком…
Ей было двадцать пять лет, она была замужем полтора года и впервые по-настоящему полюбила своего мужа там, в роддоме у окна, после рождения Люсеньки, которая еще не была Люсенькой. Полюбила за эти усы и костлявые руки, за редеющие на макушке волосы, за тихий голос, за то, что он с радостью стал для всей ее семьей. За то, что он был рад девочке, за «уехала без меня»… Это были самые пронзительные минуты ее жизни, минуты настоящего счастья, от которых и сейчас перехватывает дыхание.
Что отпечатала память из четырех лет ее скоропостижного брака? Вот это окно роддома, Виталик внизу, и она в халате с двумя косичками, а между ними пространство одного высокого этажа, заполненного вместо воздуха чистейшей, сжимающей горло радостью. Это она запомнила навсегда. И пляж. Да, через два года был пляж – и все. Больше ничего не было, ни любви, ни счастья, только Люсенька.
И вот теперь опять появился в ее жизни этот роддом – и малыш, внук, мальчик, которого она не смогла родить сама. «Захотим – родим сына, а не захотим – будем жить только с дочкой», – рассуждал Виталий. Не успели. Где-то там Люсенька, кто стоит под ее окнами и стоит ли вообще? Что она чувствует? По запискам не поймешь. Была ли у нее такая радость, от которой трудно дышать? А сейчас? Как спросить тридцатилетнюю дочь, счастлива ли она? Как говорит Наташка: «Так и спросить».
За несколько дней в роддоме Люся немного привыкла и освоилась, познакомилась немножко со всеми в палате, научилась безошибочно издалека отличать свой кокон от других. И плакал он совершенно по-своему, это точно. Назывался маленький мальчик окончательно Игоречком, не казался уже таким страшненьким.
У него прошли красные пятнышки на лбу, он теперь все время открывал глазки, смотрел беззащитным и удивленным взглядом вокруг, если не спал. Сопел, когда ел. Люся не боялась теперь его трогать, так приятно было гладить его по головке, ничего подобного, такого же нежно-горячего, бархатного и живого она еще не держала. «Сыночек, – шептала ему Люся, – мой сыночек маленький».