— Мы называем их Древние или Говорящие, — объяснил он.
— То есть, они умеют говорить? — спросила Гермиона.
— Наверное, да, — пожал плечами Чарли. — Я лично не слышал. Но, возможно, они разговаривают не со всеми.
— А почему его не часто видно? — поинтересовалась Гермиона. — Он же такой большой…
— Он улетает, — ответил Чарли. — Его трудно прокормить, так что он охотится сам по себе.
— Улетает? — удивилась Гермиона. — Подожди, но ведь на замок наложены чары! Дамблдор поставил в этом году защитную стену, и никто не может покинуть замок, только на выходных открывается проход.
— Так это же Древний, — объяснил Чарли. — Человеческая магия на них не действует. С ними мы можем только договориться или убить, но заставить…
— А вам ничего не будет за это от Министерства? — обеспокоилась Гермиона. — Ведь если магглы увидят дракона…
— Наверное, будет, — вздохнул Чарли. — Департамент контроля не одобряет наших отношений с Древними.
Они считают, что всех Древних надо уничтожить, потому что их невозможно контролировать. Но мы еще повоюем… — и глаза его недобро сверкнули.
Гермиона шла к Запретному лесу — его опушка была еще одним местом, где можно было найти Сольвейг.
Кажется, слизеринка вообще ничего не боялась — во всяком случае, тварей из Запретного леса уж точно.
— Может, это потому, что я с ними еще не сталкивалась? — предположила она, лениво улыбаясь, когда зашел разговор о страхах.
— А с лягушками ты сталкивалась, и потому их боишься? — рассмеялась Гермиона, за что получила по голове думкой. Про лягушек ей, конечно, сказала не Сольвейг — Гермиона узнала об этом от Малфоя. Во время занятий по Арифмантике, на которых они по-прежнему работали в паре, она и Драко закончили работу раньше всех, когда до конца урока осталось еще прилично времени, и завели тихую беседу. Начал разговор, как ни странно, Драко, но пока они говорили, Гермиона перестала удивляться неожиданному дружелюбию Малфоя к «грязнокровке». Похоже, что слизеринцу было совершенно не с кем поговорить — не рассказать о своих бедах и печалях, а просто поболтать. Ей еще не доводилось слышать, чтобы Малфой так много говорил. Глядя на него, слушая его, она вдруг увидела перед собой совершенно незнакомого человека, который не имел ничего общего с надменным гордецом, что оскорблял ее столько лет. Он стал каким-то… смиренным, словно из него выжали все то, что делало его Драко Малфоем. Он стал просящим — просящим внимания, человеческого слова, нормального взгляда, — он походил на больного, которому сообщили, что через две недели он умрет, но который никак не может понять, что означает эта новость. И Гермионе стало жаль — нет, не его, ей стало жаль прежнего Малфоя, стало жаль человека, которого больше нет. Каким бы он ни был, он был живым, полным сока, а не этой тенью, блеклой, как свет лампы солнечным днем.