Она сочетала в себе мягкость обычаев цивилизованных стран с гостеприимством первобытных народов. Пленила всех своей вежливостью, искренностью, очарованием в беседе, даровитостью, щедростью, любовью к наукам, искусству и роскоши, добротой, чуткостью и признательностью. Шла к этому долго и трудно, со всех сторон окруженная врагами, беззащитная против угроз и искушений, лишенная какой бы то ни было опоры, кроме собственной души да еще родных песен, напоминавших о прошлом, о ее корнях, о рождении и происхождении, ими словно бы излечивала свой кипящий мозг, на который наползало безумие.
Султан полюбил ее, порабощенную, униженную, угнетенную. Собеседница, которой доверялось все самое сокровенное, средство наслаждения, игрушка. Страдала, рвалась из этого унижения и тем жила и, выходит, была счастлива.
Пока была угнетенной, жила надеждами. Победила — и стала несчастной, ибо увидела, что ничего не достигла, а только оказалась над пропастью, а на шее волосяной аркан. «Як у нашого свата на петрушцi хата. Як петрушка пiдогнила, хата ся завалила».
В молодости криводушничала, неискренне заискивала перед султаном ради самосохранения, теперь — ради своих сыновей. И не было конца, а душа ведь не бездонная. Невозможно каждый день петь хвалу султану, клясться в любви и верности, ибо тогда отлетает что-то из души, словно листья с дерева, и воцаряется в тебе какая-то пустота и мертвенность, а потом приходят презрение и ненависть.
Из принудительной любви вырастает только ненависть.
Все люди равны в несчастье и смерти, да только не султаны и не сыновья султанские. Ведь даже в Апокалипсисе за концом света наблюдают сто десять тысяч попечатанных, и конец света не для всех. Ее сыновья были Османами, но словно бы не настоящими, потому что опоздали прийти на свет, их опередил Мустафа, точно так же, как Роксолану опередила в гареме черкешенка. Как будто кто-то рвался в этот проклятый гарем! Но уже случилось, и теперь она должна искупать неизвестно чьи провинности. Она и ее дети. Всемогущая — и бессильная до отчаяния. Ненавидела султана всю жизнь и должна умолять всех богов, чтобы продлили ему жизнь, потому что это жизнь ее сыновей, над которыми висит ужасная угроза, имя же этой угрозы — Мустафа.
Если бы она была коварной и кровожадной, как изображают ее в своих сплетнях послы и путешественники, разве не убрала бы уже давно, не упразднила бы все преграды для своих сыновей? Разве не изменила бы свою стать, не растоптала бы естественную жалость, не заслонила бы для жалости все входы и просветы души, не разбудила бы всех демонов убийства, которые чутко дремлют в султанских дворцах? «Есть ли у них доля власти, и тогда они не дадут людям и бороздки на финиковой косточке?»