Раздражительность — дурное подспорье. Взгляд Полвина обошел зал, заполненный людскими водоворотами, блеском и нудным позвякиванием носимого без привычки именного холодного оружия, задержался у развилки лестниц и, не найдя ничего примечательного в людской толпе, вернулся был, ко входу, как вдруг один из офицеров заметил Полвина и громко, перекрывая гомон десятков голосов, воскликнул:
— Николай Андреевич! Сколько лет!..
Полвин обернулся на этот зычный голос, и его черты вдруг дрогнули, смягчились, когда он узнал спешащего к нему офицера.
— Лозин! Вадим Петрович! — радостно воскликнул он, шагнув навстречу. — Да ты какими судьбами? — искренне удивился Николай Андреевич, обнимая капитана. — Я ведь слышал, ты где–то на юге, воюешь с сельвой! — произнес он, слегка отстранившись.
— Да вот, Николай, все одним миром мазаны, — вытащили прямо из сельвы. — Произнес он, лаская слух Николая Андреевича особым выговором родных мест. — Часом, не знаешь, что стряслось, откуда срочность такая? — спросил Лозин.
— Нет, — откровенно признался Полвин. — Сам в затруднении. Да бог с ним, сейчас узнаем. Ты лучше скажи, как сам? Семья? Андрюшка? — осыпал он вопросами друга юности, увлекая того к стене, прочь от толпы.
— Да что я… — белозубо улыбнулся капитан. — В корчевщики записался, правильно ты слышал. Катюша корит — говорит, годы, мол, не те, от семьи бежишь, я слушаю, да знай свое. Прикипел, не могу без нее… без этой адовой сельвы. Знаешь, каждый день под завязку живешь, — не то она тебя, не то ты.
— Ну уж… прям не можешь?
— Представь, Николай, не могу. Если честно, — боюсь работу бросать, ведь Катюша, она у меня умница, прозорливая, — годы–то действительно не те. — Лозин говорил, знакомо улыбаясь краешком губ, а Полвин слушал, испытывая при этом странное, прямо живительное дыхание времени, словно ветерком потянуло из прошлого, — кадетской юности, первой любви…
— Боюсь на завалинке осесть, брюшком обрасти… — продолжал тем временем капитан. — Дома–то оно, ясно, лучше. Андрюшка, внучок, растет, уже девятый годок шалопаю. — Лозин улыбнулся, и его взгляд просветлел. Любил он внука, видно было по всему. — А ты как, Коля? — вдруг спохватился он. — Олюшка твоя уже, наверно, выросла совсем? Где она?
— Да разминулся я с ней, — со вздохом признался Николай Андреевич. — Домой должна была сегодня вернуться, завтра ей двадцать, а меня вот, видишь, вызвали…
— Двадцать? — с уважением переспросил Вадим. — Да, неприятно, конечно. Выходит, не ты посвящать ее будешь? Или перенесешь?
— Да нельзя переносить, ты же знаешь, нехорошо это, — с сожалением ответил Полвин. — Хоть к потеряла смысл традиция, превратилась в ритуал но все равно, — обидно. Пришлось попросить Лисецкого, — помнишь, может, Кирилла? Ну как, он ведь третий человек в Совете, забыл?