После
ужина, во время
которого мы
опьянели и
засыпали, пристроив
головы между
тарелками, нас
с Машей повели
в офицерскую
кают-кампанию.
Дверь туда была
закрыта, перед
ней толпились
матросы. Один
опустился на
корточки и
объяснил, что
в комнате, куда
я войду, будет
сидеть несколько
офицеров (среди
них капитан)
и что я должна
выбрать из них
"шефа" — просто
подойти к тому,
кто мне больше
всех понравится...
Открылась
дверь, и за моей
спиной наступила
полная тишина.
Переступив
очень высокий
порог, я сразу
увидела седого
человека, как
будто только
что стершего
с лица улыбку,
и безоглядный
детский инстинкт
сказал: этот!
Помню, что
справедливости
ради я быстро
обвела глазами
остальные лица,
но все они были
чужими и начальственными.
Со вскриком
радости я кинулась
к своему избраннику
— он едва успел
привстать —
и была с размаху
заключена в
крепкие объятия
мичмана Федора
Ивановича
Поливанова.
Вокруг
поднялся шум
и гогот, подошел
капитан и сказал,
не без зависти
по-моему: "Что,
мичман, любовь
с первого взгляда?"
И прижимаясь
к своему первому
избраннику,
я не подозревала,
конечно, что
выбрав мичмана
Поливанова,
выбрала жизнь...
Маша
такой определенностью
чувств не обладала,
она долго стеснялась,
не знала, кого
выбрать, и наконец
подошла к тому,
кто был ближе.
Пять дней
на "Вире" прошли
как в кино: я
спала на подвесной
"койке" с крошечной
лампочкой в
изголовье,
матросы научили
меня танцевать
"яблочко" и
петь "Варяга".
Вообще, мы, девочки,
оказались в
особом положении.
"А ну, Анечка-Манечка!
— говорил кто-нибудь,
— Айда машинное
отделение
смотреть!" И
подхватывали
на руки, и ссыпались
по крутой не
то слово —
вертикальной
лестничке вниз,
грохоча сапогами...
И в голове таяло
бесшабашно
бабушкино
наставление:
"...Всегда спускайся
медленно,
держась за
перила... головой
о железную
ступеньку..."
и так далее.
Я кокетничала
и даже позволила
себе покапризничать,
так что однажды
мне сделал
замечание
какой-то интеллигентного
вида матрос.
Но мой мичман
сразу замигал,
засипел (голоса
как такового
у
Поливанова
не было), замахал
руками, засмеялся
и как-то загладил
неловкую минуту.
Когда
же эта рождественская
сказка кончилась,
мы были закутаны
опять в наши
тряпки (каждый
с сувениром
— матросским
полосатым
воротником)
и посажены тем
же манером в
грузовик. (Помню
зависть к одному
очкарику, у
которого поверх
мехового капора
была надета
подаренная
бескозырка.)
Но на этот раз
мичман Поливанов
и его корабельный
сын, матрос
Саша, отправились
меня провожать.
Интересно,
что огромный
добродушный
Саша, по которому
я безнаказанно
карабкалась,
как обезьяна
по мачте, тоже
почти не пользовался
голосом, а только
жестами и мимикой.
Саша тащил
рюкзачок с
сухим пайком
— для Анечки
"на потом". И
когда на месте
встречи они
увидели мою
маму, мою ди-
строфичную,
но все еще красавицу,
они предложили
донести обе
тяжести — Анечку
и паек — до самого
дома.