Воздух глотал уже сам, каждый выдох сопровождался страшным, выворачивающим кашлем. Из носа, из глаз текло. Грудь разрывалась, а сердце колотилось о ребра с такой силой, что заглушало крики Лодочника. Еще отчего-то жгло щеки…
Когда железные руки отпустили, Добродей бессильно свалился на дно лодки, уперся ладонями в днище.
— Эх ты… — пробасило над ухом. — И как только умудрился на эту лодью забраться!
— Ба… батя жив?
— Батя твой поживее тебя будет! — ухмыльнулся Лодочник. — На берегу ждет.
— Но почему?.. Отроки, значит, обманули…
— Видать, обманули… И отроки, и корабельщики те… А ты-то… ты-то хорош! Веришь кому попало!
— Я…
Больше Добря говорить не мог. Тело разрывалось на части, в голове билась и гудела кровь. Зато Лодочник не умолкал ещё долго:
— Отец твой жив, вчера только в Русу прибыл. С ним трое артельщиков. Одного, говорят, по дороге потеряли. Я их в корчме встретил. Вяча твоего сразу узнал, похожи вы. И с тем, что в Киев шли, — ты угадал. Зато во всем остальном… — Лодочник вздохнул тяжко и, хотя знал, что мальчик если и слышит, то не очень-то понимает, продолжил: — Ты на будущее запомни, Добродей: чем больше и богаче город, тем меньше в нём человеческого. Не знаю, отчего так происходит, но всякий раз убеждаюсь в этой мысли.
Мне иногда кажется, будто каждый, кто перебирается в большой город, продает частичку души самой Морене и… становится злее. Не сразу, конечно, не сразу… Но добряки, вроде тебя, в больших городах не выживают.
Тебе предстоит долгий путь в Киев, и вряд ли этот город примет с распростертыми объятьями. Тебе придется заново учиться жить. Ты сам распорядишься собственной судьбой, но мне бы очень хотелось, чтобы твоя душа осталась в ведении светлых богов. Понимаешь, о чем я? То-то, смекай.
Добря не понимал, но искренне надеялся, что так оно и будет.