— Не могу поверить, чтобы человек с оторванными ногами убил двоих.
— То ж горцы. Они живучие, как репяхи. Муромцев рассказывал, что наш солдат в одном бою проткнул штыком имама ихнего Шамиля, так тот левой рукой штык выдернул, а правой зарубил солдата и скрылся.
— Интересный экскурс в историю. Пытки имели место?
— Муромцев запрещал издеваться над пленными. Всё про какую-то конвенцию толковал. Солдаты командира уважали, любили даже, но в этом вопросе не сильно его слухали. Случалось, что били морды. Таркинцы наших по-страшному пытали. Мы видели своих дозорных в морге после пыток.
— Не забывайте, что вы пришли в Таркистан как завоеватели, как оккупанты… Людей меняли на картошку?
— И на хлеб, и на мясо.
— Вы не стесняетесь признаваться в этом?
— Подожди, начальник! — крикнул кавказец с верхнего яруса и стал спускаться вниз. — Дай мне сказать! Я был в плену у Муромцева.
Мне подумалось, что Стас рад этому внеплановому свидетелю. Он быстро направился к горцу, ожидая, по-видимому, скандальных разоблачений.
— На что обменял вас Муромцев?
— Он хотел арбу черемши. Мы с ним торговались. Он сказал, что хватит пол-арбы, потом отдал меня бесплатно. Пожалел. Думаю, он был добрый человек. Зачем ты говорил, что это стыдно? Это не стыдно. На Кавказе всегда брали выкуп за пленных. Ему давали деньги. Он сказал: «Зачем мне деньги? Моим солдатам кушать нечего. Везите продукты». И ему привезли продукты.
— Вы специально приехали, чтобы рассказать это?
— Зачем специально? У меня магазин в Москве. Я здесь живу.
Стас утратил интерес к горцу и снова взялся за Остапенко.
— Вы украинец?
— Наполовину. У меня две матери: Россия и Украина.
— Очень хорошо. Надо полагать, вам чужд и отвратителен национализм в любых его проявлениях… Последний вопрос, господин Остапенко: был ли Ростовцев антисемитом?
— Кто такой антисемит?
— Человек, который не любит евреев.
— Это, значит, как Тарас Григорович Шевченко?
— А что Шевченко?
— Дуже не любил он вашего брата… Есть у меня в кармане письмо от доктора Канторовича. В ём и про Муромцева, и про антисемита. Может, я зачитаю пару строчек?
— Разумеется, прочтите.
Остапенко откашлялся и медленно, чуть ли не по складам, боясь что-нибудь исказить, стал читать хитромудрый текст: «Разве можно сказать плохо о человеке, которому обязан жизнью? Да если бы не он, я так и остался бы лежать под памятником Толстому. Мы с ним часто ругались по национальному вопросу, но никогда дело не доходило до разрыва. „Ты, Самуил, разберись со своей финансовой олигархией, — говорил он. — Не то благодарное человечество однажды само с ней разберется, а заодно и тебя зацепит“. Разве эти слова не заслуживают внимания? Ещё он говорил: „Я не согласен с тезисом вавилонских евреев: кто обидел еврея, тот обидел Бога. Бога обидел тот, кто обидел любого человека, ибо человека Творец создал по своему образу и подобию“. Разве эта мысль не заслуживает почтительного отношения? Он любил Россию. Я тоже её люблю. Она моя родина, и я плачу, когда слышу русскую песню. Лёша был не из таких, кто плачет от песни. Слез на его глазах мне не приходилось видеть. Любовь его к России была любовью воина. Но что в этом плохого?.. Был ли он антисемитом? Разве может быть антисемитом человек, который знает наизусть в подлиннике половину стихов великого Гейне? Не может! Это я вам говорю — Самуил Канторович, старый еврей из Хайфы…»