Тигры в красном (Клаусманн) - страница 83

Дейзи следила за движениями Пичес, за полетом мяча, но словно со стороны. Сознание ее в этом будто не участвовало. Мертвая девушка, Пичес и Тайлер под японским фонариком, побелевшие костяшки пальцев Эда, когда они подслушивали под дверью столовой, проносились в ее голове. И Дейзи била по мячу, чтобы заставить эти картинки исчезнуть. Точно, если она ударит сильнее, пробьет дальше, побежит быстрее, они исчезнут, как фигурки уток в тире.

Поэтому она била сильнее и бежала быстрее, бей и беги, бей и беги, и наконец взяла подачу Пичес. И выиграла сет. Потом выиграла следующий гейм, и еще один, пока не остался лишь один гейм до победы. А она была уверена в победе. И когда победит, никто больше не сможет причинить ей боль, она будет закована в броню на всю жизнь.

На счете 30–40 Дейзи смотрела, как Пичес маневрирует перед подачей. Но удар получился вялый, и Дейзи уже летела навстречу мячу. Она отбила подачу с лету. Пичес изменилась в лице, увидев Дейзи у сетки. Мяч вернулся, и Дейзи нанесла последний смэш — яростный, хлесткий, отправив мяч вправо от Пичес. Она могла отправить его хоть в Тимбукту. Все было кончено.

Дейзи уронила ракету на землю, та упала с легким стуком. Потом просто стояла и смотрела на Пичес. Хвост у той растрепался, круглое лицо было ярко-розовым, словно ей надавали пощечин. На секунду Дейзи пожалела ее, и почему-то ей стало жалко и себя. Но тут подбежала мать, обняла ее, Дейзи уткнулась в ее хлопковую блузку. Она чувствовала, что Эд тоже рядом.

Она знала, что должна пожать руку Пичес. Но ей хотелось лишь одного — наслаждаться прохладной тенью материнского тела и пустотой в голове.

Жернова Господа мелют медленно, но верно.


ХЕЛЕНА

1967: август

I

Хелена наклонилась к зеркалу и посмотрела на свое отражение в утреннем свете. Светлые волосы топорщились гнездом из седеющих кудрей, будто нелепая корона. Ей вспомнилась строчка из какой-то поэтической книжки Ник. Про нечто «изысканное и чрезмерное». Воистину чрезмерное. Целый ящик с книгами Ник случайно отправили в Лос-Анджелес, когда они после войны покинули Вязовую улицу. Она намеревалась переслать их в Сент-Огастин, но, так и не дойдя до почты ни в первую неделю, ни в следующую, принялась листать эти томики.

Она снова посмотрела в зеркало, приподняла обеими руками тяжелые груди, повернулась, чтобы рассмотреть их сбоку. Уронила. Посмотрела на щеки, некогда бывшие яблочками, а теперь обратившиеся просто в толстые щеки. Тонкие морщинки змеились по лбу, в ярком цвете кожа походила на бумагу.

Комнату, в которой она проснулась, наполняли свет и жизнерадостность, сплошь воздух, крахмальная чистота и веселые краски. И все же комната угнетала ее. Словно в чем-то уличала. Она выросла в приглушенном, укоризненном мерцании восточного света и не чувствовала себя ни яркой, ни веселой.