Таня — как сна ни в одном глазу — свесила голову:
— Что, Коля? Плохо?
— Да не, хорошо… — шипит снизу Николай.
— Может, надо чего?
Молчит Николай…
Таня снова забралась на полку и едва успела голову донести до подушки.
Николай охает.
Таня как тут и была. Заботливо поворачивает мужнино тело, охлопывает подушки, снова укладывает его так, чтобы ни одна косточка, ни одна жилочка Николаевой спины не чувствовали ложа.
Николай замолкает, ждет, когда Таня ляжет на свою полку и забудется, чтобы сразу потом оторвать ее ото сна и минутного покоя. А Таня по-прежнему ровна и заботлива. И это еще больше злит Николая.
В какой уж раз Таня свешивается с полки.
— Ничего… скоро освободишься от калеки. В санаторию выбрасываешь… Рада небось!
— Что ты мелешь, дурачок? Сам же и рвался туда, — спокойно урезонивает мужа Таня.
— Мелешь… — хмыкает Николай. — А то не знаю, чего тебе охота. Молодая еще… Погуляй, погуляй, а то я обезножил… совсем, без надобности теперь…
Таня укладывает мужа, молчит, опасаясь словом обиды своей еще больше разозлить Николая…
— Далеко ехать-то, деушка? — скрипнул спросонья старушечий голос.
— К утру выйдем, — ответила Таня, присевшая в ногах мужа. — Вы уж извиняйте нас, колготных.
— Да я не к тому, — говорит старушка. — Кому надо, тот спит. А я давеча большую упряжку выспала. Ты уж не ложись. Однова спать не даст… Не сладко тебе, деушка.
Таня отвечает не сразу — не хочет принимать чужих сочувствий.
— Сладко, солоно… Все мое. Ему ведь и того солоней. Я здорова — я стерплю. Привыкла. А каково ему-то привыкать… На все гож был: и руки золото, и сам веселый, и лаской меня не обходил. А, бывало, на гулянке всех переплясывал. Мужики-то нынче как: выпьют, наколобродят — наутро глаз от земли не оторвать. Коля у меня, как красна девка…
— Ну дак я-то чего… Я-то вижу, как ты за им ходишь. Вот и молодец.
— Молодец не молодец, а знаю и жду: справится со своим горем и он. А не справится, так я и виноватая буду.
— Вот я ведь то же и говорю, — вставляет старушка. — То же и говорю. Хорошая баба, как мать-земля. Режут ее, топчут, а она — хлебушко родит. У хорошей бабы душа умная. Вот… Дай тебе бог, деушка…
Старушка не договорила — снова застонал Николай.
Утром две эти беспокойные полки оказались пусты. Никто, пожалуй, кроме старушки да меня, и не заметил, как на какой-то станции вошли в вагон санитары, привычно, без шума подхватили неудобное и тяжелое Николаево тело. Таня тоже сошла, чтобы ехать обратно, или, скорее всего, проводить мужа до места.
Старушка, чистенькая, светленькая вся, как только что от причастья, сидела уже за столиком, посматривала в окошечко. Ни морщинки лишней, ни тени на ее лице — не было для нее бессонной ночи, Таниного горя. Вроде бы не было.