Показывает нам принесенные из ремонта ботинки.
— Пять шийсят слупил за два шва, а помазать — руки не дошли. Носы-то, вишь, облупились.
Забрасывает под кровать ботинки, достает из кармана квитанцию:
— Да вот еще тридцать рублей получил. Из французского банка.
Это означало тридцатирублевый штраф за то, чего он не помнит.
Дед завязал, однако новая жизнь его началась с бытовых неурядиц. На третий или четвертый день они его доконали, а в магазин семитонным «Уралом» привезли «Вермут красный». Дед загрустил.
— Пойду к другу загляну. Обещал зайти. Неудобно теперь не зайти, — завилял он. — Какое-то дело срочное…
Возвращается вечером тяжело груженным.
— Эй вы, кирюхи! — требовательно обращается он с койки. — Да знаете ли вы, что я от Мурманска до Магадана пешком, в лаптях, прошел?..
Мы подъелдыкиваем.
— Кирю-ю-ухи-и, — презрительно тянет он. — Пришлось мне…
— Что — пришлось?
— Ох, пришло-о-о-ось!..
— Да говори ты, — торопим мы его, чтобы позубоскалить.
— …У медведя в берлоге побывать…
— Как! — притворно ахаем мы.
— А так! Ни хрена вы, кирюхи, жизни не знаете…
— Ну…
— На охоте был. А он в берлоге. Я — нож в руку и за ним. А там — вони-и-ища, как… И не видать ничего…
— Со страху, что ли, вонища-то? — смеется Андрюха.
Дед оскорбляется. Не по-настоящему, а делает вид, что оскорблен. И умолкает. Что́ он сделал с медведем, он еще не придумал, а сочинять на ходу — голова тяжелая.
По вечерам кто-то из нас писал письма домой, семье. Мы с Андрюхой приехали на стройку пока налегке, семьи срывать с места рано — надо сперва получить жилье.
Дед странно посматривал на нас. Сначала — свысока, как на маменькиных сынков, а когда мы получили по первому письму — со скрытой завистью. Позднее решился-таки засесть за письма и он. Но хватило его ненадолго. Он переживал, нервничал, вскакивая, ходил вокруг стола, как кот вокруг горячей каши. Потом с облегчением говорил:
— А-а, сегодня не буду. Не придумал еще, о чем писать. Новостей-то нет.
Он буквально изводил себя. Неделю он не ходил в кино, чтобы остаться в комнате одному, сосредоточиться. На шестой вечер все-таки написал два письма — сестре и племяннику. Пошел до почтового ящика, а вернулся на бровях.
— Да вот, — начинает без предисловий и еще по ту сторону порога дед. — Хотел уже стул делать из той скамейки, да грубая работа. Ее уже не исправишь.
Такие разговоры он начинает в третий или четвертый раз, с тех пор, как опрометчиво, будто кто за язык тянул, пообещал мне сделать стул из скамейки, валявшейся где-то в котельной.
Пообещал, а выполнить обещание неохота или слишком хлопотно. Но неудобно оказаться перед соседом зайцем. Вот и изводит себя понапрасну.