Мы уже протестировали все вещества, которые люди держат в доме, — начиная с талька и заканчивая стиральным порошком. Если «блестки» не используются в хозяйстве — а интуиция подсказывала мне, что не используются, — значит, убийца нацеплял их у себя дома или на работе и, может быть, сам не заметил как. В этом случае мы могли бы напасть на его след.
— Я думал об этом, — перебил Марино. — Только у меня имеются и собственные соображения.
— Какие?
— Этот муженек — он ведь актер, верно? У него репетиции каждую пятницу, вот он и приезжает домой поздно. Провалиться мне на этом месте, если актеры не пользуются гримом! — Марино выдержал паузу. — Что скажете?
— Скажу, что актеры гримируются только для генеральных репетиций и для спектаклей.
— Черт, верно. — Сержант медлил, собираясь, видимо, поразить меня силой мысли. — Все верно. А Петерсен говорит, что именно вчера у него была генеральная репетиция и именно с этой репетиции он якобы вернулся и якобы нашел свою жену мертвой. Короче, мой внутренний голос подсказывает…
— А вы взяли у Петерсена отпечатки пальцев? — резко перебила я.
— Нет, черт побери, я тут всю дорогу спектаклем наслаждался!
— Пожалуйста, положите образец в пластиковый пакет и, как только подъедете, передайте мне.
Марино не понял, куда я клоню.
Я не стала объяснять — настроения не было.
На прощание Марино произнес:
— Не знаю, когда смогу заехать. Работы вагон. Чувствую, проторчу тут целый день.
Все ясно: до понедельника ни Марино (бог с ним), ни отпечатков (а это уже хуже) мне увидеть не светило. Сержант напал на след — на этот след нападают все полицейские, не обремененные интеллектом. Будь муж погибшей хоть святым Антонием, находись он хоть в другом полушарии на момент убийства, для копов он — первый (хорошо, если не единственный) подозреваемый.
Конечно, случается, что мужья отравляют, забивают до смерти, режут кухонными ножами или стреляют из именного оружия в своих жен, но вряд ли найдется муж, который, желая избавиться от жены, станет ее связывать, насиловать и медленно душить.
Соображала я все хуже и хуже.
Удивляться было нечему — я была на ногах с полтретьего ночи, а уже пробило шесть вечера. Полицейские давно уехали. Вандер свалил еще в обед. Почти одновременно с ним ушел Винго, один из моих помощников в анатомичке. Я осталась в морге одна.
Вообще-то, я не выношу шума, но сейчас тишина, в прямом смысле мертвая, действовала мне на нервы. Меня трясло, руки стали ледяными, ногти посинели. Я буквально подпрыгивала от каждого телефонного звонка.
Охранники в морг всегда выделялись по остаточному принципу, и никого, кроме меня, это не волновало. На мои жалобы не реагировали. В морге, рассуждали чиновники, красть нечего: даже если устроить «день открытых дверей», сюда и на веревке никого не затащишь. Покойники — сами себе охрана, и надпись «Морг» действует эффективнее, чем плакат «Не влезай — убьет!» или «Осторожно, злая собака!».