Ну, нас вызвали на улицу, тиханцев, построили так в ряд, наставили с одной стороны пулемет на нас, с другой стороны — пулемет. И шел офицер с немцем и отбирал молодых в Германию. А мы так с детьми остались в этом ряду. Потом приказали нам собрать: подушечку, одеяло, на три дня еды, и полицаев поставили в калитках, чтоб эти уже не заходили, кого в Германию отобрали. Ну, мы так вынесли им на улицу еду, все собрали. Их погнали, молодых, в Германию. Забрали скот.
А эти десять или двенадцать немцев заехали в Лазарев Бор. Поехали туда, глядим — горит. Стрельбы наделали. Там людям сказали, что если встретят немцев со столом, хорошо встретят, дак они жечь не будут. Они их встретили столом уже, аккуратно. Они все забрали, тот стол перевернули, а людей позагоняли в хаты, сожгли, а скот забрали. Молодых тоже в Германию отобрали и погнали…»
Вот так всю Беларусь хотели превратить в лагерь смерти. Только вместо колючей проволоки — «оцепление»; цепи карателей со всех сторон; набитые людьми хаты, амбары, сараи — это уже «деревенские крематории». И называлось оно не по-лагерному, не «редакцией», а всего только: «сход», «собрание», «проверка паспортов»…
Ирина Ивановна Лопатка. Лочин Осиповичского района Могилевской области.
«…Ну, а тогда ходит этот немец и — на улицу! Гонит на улицу. Всех, до одной души, на улицу. Ну, мы, правда… Я девочку за руку, и булка хлеба лежала на шкафчике — я за эту булку, под мышку — и на улицу. Мы ж думали, построят и снова, може, отпустят.
А они построили в ряды, в три ряда и погнали на колхозный двор. Там снова построили в два ряда… в три ряда также. Всех, всех! Всех повыгоняли: из бани, из магазина, из клуба — всех, всех. А потом ходят и выбирают. Вот поглядит в глаза и — за плечо или за руку вытащит. И вытащит, в другой ряд ставит.
Дак я девочке говорю:
— Налечка, беги к бабушке и стой. А мы с Катей утечем.
Так звали брата жену. И у нее трое детей. Уже намерение было, что нас на Погорелое погонят, а там большой лес, дак я говорю:
— Мы утечем. Лесом будут гнать, дак мы утечем.
Уже село горит. Дверь у нас открытая в хате, дак наложили соломы, натаскали немцы, и уже из дверей полыхает огонь. И тогда они погнали нас. А эта девочка моя плачет:
— Не хочу.
Стала около бабушки и стоит уже, плачет. Полицай идет.
— Чего ты, девочка, плачешь?
— К маме хочу.
— А где твоя мама? Иди к маме.
Она прибежала, я ее за руку, и командуют нам:
— Вперед!
Погнали нас. А этот вот, старый был, наш сосед, дак он не может идти, дак они его палкой, палкой! Потом одна старуха была. И ту — палкой. И девка, може, девятнадцати-двадцати годов, дак она под ельником лежала, спряталась. Дня два там лежала. А тогда весна холодная была, в мае, что ли. Это уже последний год был. Дак они к той девке и поспихивали всех, а мы их уже не видели. Ну, а нам скомандовали: