— Вперед!
А всех, кого повытаскивали из рядов, — назад, в село. В дом их погнали, и в сенцы. И еще в два дома…
А когда вернулись из лесу те, что были в лесу, дак они уже горели. Дак они багры брали… Они их тут поворачивали — узнавали, каждый своего. Хоронили потом. Вот тут памятник стоит. Много, много — може, дома четыре заполнили!..
А нас гнали на Погорелое сначала, семей десять с детьми. Потом прошу девок:
— Девки, утеките которая. Партизаны ж не все пропадут, хоть скажете, кто живой, а кто…
Боялись, никто не утек. Девчат несколько там шло с нами. И никто тогда, никто не утек. Тогда нас в Буду загнали и закрыли в сарай. А мужчин отделили и в истопке заперли. Дак мужчин там много было, а помещение малое, дышать было нечем, дак они потолок подняли. Ну, а нас загнали в сарай, все ночевали. Ну, а назавтра выгнали и снова построили, и снова так же выбирали. Еще наших семь женщин с детьми выбрали.
Вопрос: — Что-нибудь спрашивали или просто так: посмотрит и выбирает?
— Так вот посмотрит и за руку вытащит или за воротник вытащит — а остальных уже погонят в Лапичи. Дак многие сами просят. Тут у нас одна женщина была, уже старая, дак она говорит:
— Паночек, я уже старая, не дойду в Лапичи.
Сама в огонь… А какую насильно вытащит — черт их знает! Я не знаю, как они узнавали…»
Куда, в какую шеренгу проситься, люди не знают. И многие — сами в ту, которую как раз осудили на смерть, на сожжение. А палачам вон как весело играть «в кошки-мышки»: ну, ну, бабка, гори, если сама напросилась!
«Дак тех в истопку загнали, а нас повели в Лапичи. Их сначала в истопку загнали. После, говорили, погнали в Полядки и там сожгли. Семь женщин с детьми. А одна девочка большая была и с ней четверо младших, дак она тоже сама просится, говорит:
— Паночек, я не донесу.
— Одно с ней было маленькое.
— Ну, дак становись тут!..
И ее, ту девочку с детьми, тоже загнали и спалили… Не знала и попросилась…»
Это они любили — повеселиться, «трудясь». В Збышине Кировского района убили всех, кого нашли, а в живых оставили двух стареньких женщин по семидесяти лет, а одна еще и слепая была: «Нехай живут — Советскому Союзу на расплод будет!..» Это их так опьяняло — власть над жизнью и смертью людей, целых семей, целых деревень. Шурупчики огромной бесчеловечной машины, механические исполнители воли «высших», тут они тешили свою душу властью над другими — чувствовали себя «арийскими богами», что сами себе выбирают человеческие жертвы.
Другой район, другая деревня, другой рассказ…
«…Сидели мы в той хате, може, два часа, а може, и больше. В крайней хате. А потом уже двое идут. Один переводчик, а другой такой высокий немец. Нахрамывал на правую ногу. Палка у него была. Держит палку эту резиновую… Ну, знаете… Как открыли хату — стали в дверях и смотрят. Поглядели, поглядели, семьи полицейских сразу вычитали и вывели. Ихнее родство. А нам уже всем, значит, положено погибать… Ну, там у нас был по неделе староста. Один человек был старостой, другой был старостой, третий… И тут он подошел и стал просить: