, которую мы оставили с детьми на страшном старостином огороде, среди старых мужчин, среди женщин и детей, под присмотром карателей. Она рассказывает:
«…Ах, то выходит один, може, переводчик. Говорит:
— Марья Лихван есть?
Моя суседка говорит: „Панейку, я Марья Лихван“. Та говорит: „Я Марья Лихван“. А я все думаю: „Нехай. Он меня вызывае — будет убивать…“
Выхожу я и две дивчинки со мною, а та, еще с 1940 года, то ее моего чоловика мати взяла на руки, и хлопчик со мною. Так и идем мы. Идем, а он так во взял мою свекруху за плечи и назад отпихивает. А я говорю:
— Пан, это матка моя и цурка моя!
— Ё, ё.
А тех, что понабегали, то зараз немцы прикладамы их, и назад отогнали.
Ну, выходим, выходим мы, думаю: „О, господи, чого ж мы?“
А то пришли уже из того, левого села, ну, и мого чоловика сестра пришла, со своим свекром пришла. Мого чоловика сестры сын был у немцев, в Неметчине, в плену был.
Вопрос: — Из польского войска?
— Ага.
И они стали просить, что такие и такие. Они списали на бумажку, и то нас во вызывали, мы вышли. И я говорю:
— Ну что ж, как я вышла? Вышла с детьми, такие дети. Ну, что я сама?.. Чтоб чоловика, говорю. То нехай меня уже бьют.
А мого чоловика сестры свекор говорит:
— Стойте, будем просить, чтоб твого чоловика вызвали.
Подошли мы до нимцив. Говорит:
— В которую очередь забрали?
— В первую.
— У-ут! Юж[102] далеко на работе.
Уже он убитый был. Мой чоловик. Вот.
И взяли нас, и завели. Там у меня был двоюродный брат, его тоже тогда расстреляли… Завели до той хаты, пустили меня, четверо тех детей. Я плачу в той хате.
Вот свекор мой остался. Кто остался, того больше не пустили. Говорит:
— Не плачь, не плачь, твой Игнат остался, утек он. Мы видели, что утекал он.
— Де ж он утек, — говорю я, — коли я знаю, что он же не утек.
И вот там мы сидели. И такие были немцы, что и там были. Пришли до хаты, пришли и спрашивают:
— Чего она так плаче?
Взял мою дивчинку, что с сорокового, и притулил до себя и дал конфету. И так плаче, плаче, плаче…
А одын чоловик наш, борковский, немного знал по-немецки говорить. Говорит:
— А вот женщина осталась, остались дети, как бобы один другого не подымет, а мужа убили.
И так тот немец плачет. Посидит, посидит и опять на двор выйдет. Как станугь уже там стрелять, опять в хату придет. Чи то не немец, може? Чи то я не знаю, что это такое…
Вопрос: — А он с оружием был?
— Не, у него не было оружия.
Вопрос: — А форма немецкая?
— Нимэцька, нимэцька.
И вот мы сидели, долго сидели. Уже сонечко так заходит…
…Мы скотину, коров гнали в Мокраны, то так во было, как сказать, — еще кровь шла, еще не закопаны были…»