Среди всех выделим пока два типа, два образа рассказчиков, а точнее — рассказчиц, потому что женские воспоминания — наиболее полные, эмоциональные.
Об одном типе рассказчиц мы уже говорили — о тех, которые и говорят, и смотрят, и даже при этом усмехаются как-то странно спокойно, рассказывают неожиданно «эпически». С непривычки и пока поймешь, что за этим скрыто, зажато — делается даже страшновато. Не к месту певучий голос (Барбара Слесарчук из Ивацевичских Бобрович) или звучно-бесстрастный (Ева Туманова из Быховской Красницы) мешает сначала даже чувствовать, понимать, о чем человек рассказывает. Зато, когда наконец дойдет до тебя правда и этого спокойствия, и этой бесстрастности, и этой странной усмешки, еще более невыносимой и жуткой делается правда самого события, самого факта.
«…Через улицу перехожу, — рассказывает жительница Красницы Ева Туманова, а в глазах ее на широком лице ее вопрос, как бы непонимание: что ж это было, правда ли, что было? — гляжу, лежит сродственник, двадцать третьего года рождения, и лежит, и у него кишки вывернулись… Ну, все, живот ему порвало, все… Он говорит:
— Ева, дай мне воды. Я говорю:
— Ай, Игнат, где ж я тебе возьму воды, все ж погорело!
— А вы все живы?
— Убили мою мать, а брат и батька остались живы… А ваших?
— Надю, говорит, убили, а Кастиян где-то пополз в яр…»
Какое-то раздвоение с человеком и в человеке происходит: сам рассказывает и сам как бы спрашивает: было ли с ним это, правда ли, могло ли быть? А если правда, так что же это, и как можно, чтобы такое было?
И это раздвоение видно не только на лице, в глазах, интонации, в голосе (звучно-бесстрастном), но и на слова накладывается. И слова, а не только интонация, уже «не то», «не о том». Горит все, истязают людей, убивают, можно представить, какой ужас, крик над…й, а человек рассказывает, что он не побежал, не пополз, не бросился в жито, а «пошел» («пошли и сели в жите»). Или та же «беседа» девочки (Еве Тумаковой было тогда тринадцать лет) с тяжело раненным родственником. Будто и на самом деле так: «Ай, Игнат, где ж я тебе возьму воды!..» — будто это обычный разговор девчины с парнем среди сельской улицы, в обычный, а не в тот день.
Рядом с образами таких рассказчиц, после таких рассказов, встает из числа многих и совсем иной. В той же Краснице, в том же красницком клубе, записывали мы Нину Михайловну Князеву.
Подошла, присела к столу красивая женщина, совсем еще молодая, и заговорила тихо, почти шепотом. Нет, не от неловкости или застенчивости перед соседями, что сидят у стены, или перед нами, незнакомыми людьми, притишила она так голос, а потому что каждое слово для нее — боль, мука. Не та, не там, а мука здесь, теперь.