— Эти? — достал из ящика находку Смолин.
— Они…
Тут только, кажется, до кладовщика стал доходить смысл вопросов. Он побледнел, растерянно поднялся со стула, но тут же снова сел и опустил голову.
Помолчали.
— Могли бы вы на минуту снять правый ботинок? — спросил Смолин. — Поверьте, это очень важно.
Милоградов поспешно кивнул головой и стал разуваться. Пальцы у него мелко дрожали, и он никак не мог распутать узелок на шнурке. Наконец, кладовщик передал ботинок Смолину.
Капитан оглядел подошву.
В передней ее части, почти у самого носка, блестела кнопка, приставшая к коже. Кнопка, которая и оставила круглый маленький оттиск в следе у водопровода.
— Вы были только у себя в конторке? Никуда не заходили больше? — спросил майор, когда кладовщик обулся.
— К водопроводу ходил еще — руки мыть.
— Хорошо… — разочарованно сказал Каракозов.
Оставшись одни, следователи молча взглянули друг на друга и почти одновременно вздохнули.
— Непонятно, — наконец заговорил капитан. — Он один приходил на базу в воскресенье. Я полагал, будет скрывать это. Тогда мы поймали бы его на следе, на стружках, на очках. Милоградов сам сказал обо всем. Это очень меняет дело.
— А может быть, это вполне объяснимая тактика? Милоградов, конечно, знает, что мы беседовали с охраной. Не решил ли он рассказать только то, что нельзя утаить?
— Сомнительно. Кладовщик никак не мог рассчитывать, что мы найдем, скажем, стружки. А говорить о них в этой ситуации весьма рискованно. — Это немалый повод для подозрений.
Гайда, в течение нескольких часов почти не открывавший рта, взглянул на товарищей и сказал внезапно:
— Все может быть… Все… Два часа, видишь ли… Но почему ж коптящее пламя?
Смолин не успел спросить Михаила Ивановича, что он имеет в виду. В комнату, без стука, вошел возбужденный Можай-Можаровский. Он подергал себя за обвислые обкуренные усы и доложил, сильно окая:
— Только что мне сказали: в воскресенье на базе был Милоградов…
Сообщил он это таким тоном, который в других обстоятельствах мог вызвать улыбку. Он, тон этот, значил: заведующий, разумеется, сожалеет, что тень падает на своего человека, однако весьма рад, что здесь умысел, а не случайность. За преступный умысел других он отвечать не может.
— Милоградов там околачивался… — повторил мысль Можай-Можаровский.
— Вот как? — отозвался Каракозов. — Почему его пропустила охрана?
— Я не о том сейчас, — махнул рукой заведующий. — Он ушел, загорелся бензол…
— Вы помнится, очень лестно… о Милоградове, а? — напомнил Гайда. — Что-нибудь изменилось?..
— Чужая душа — ночь, — хмуро откликнулся Можай-Можаровский. — Посветить надо.