, но как-то его стала поджидать на троллейбусной остановке девушка — с сумасшедшими глазами, чуть постарше нас, — каждый день. «Я ей целку сломал, ну щас ходит за мной везде», — простодушно пояснил Макс.
Судя по обилию вокруг нас девушек с такими глазами, целок Макс успел наломать много. По этой же причине он не вылезал из разборок. Слово «разборки» тогда ещё не вполне вошло в наш язык в нынешнем значении, но разбирались с ним пацаны с четвёртого, двенадцатого и шестого микражей. А также отцы одноклассниц.
Что я думал тогда обо всем этом, казался ли Макс мне, так сказать, героем или подонком? Совсем не могу реконструировать. Я играл в школьном «Что? Где? Когда?», много читал, рисовал со школьными друзьями уточнённые карты Средиземья и прочих параллельных вселенных. Но всё это было чем-то вроде литературы, а Макс казался таким живым. Иногда он даже казался мне ожившим античным героем, красивым и холодным, по ту сторону доброго и плохого.
Он избегал, пару раз увидев, моих хорошо воспитанных одноклассников. В общем-то, он был (и остаётся, наверное) одиночкой. И это странно, что мы по-своему подружились. Длинными, через все Левобережье, прогулками, я пересказывал ему брюсовского «Огненного ангела», а он, в свою очередь, делился со мной все новыми подробностями своей половой жизни. Но, конечно, Макс говорил не только о ебле. Именно у него я переписал первую кассету Цоя. Группа «Кино» повлияла на формирование моего стиля куда сильнее символистской поэзии. То есть я надеюсь, что повлияла.
В самом начале дружбы мы, естественно, определились, что я ещё не ебался, а только дрочу. Макс признавал, что это нормально, и не отрицал, что и сам временами, когда яйца болят, практикует подобное. «Ну а мацал хотя бы кого-нибудь?» — спросил он меня на трибуне манежа во время соревнований по выездке. Мы и без того сидели очень тесно. «Я с пацанами», — нашёл в себе смелость признаться я — и с вызовом посмотрел Максу в глаза. Он, казалось, растерялся: «И тебе нравится… мацать пацанов?» Тут я неожиданно для себя самого проявил ещё большую наглость. Я стал его трогать и гладить — плечи, руки, спину, бёдра. Макс не мешал. Больше того, он сам потянулся рукой к моему паху. По организму бегали сладкие мурашки, что-то мучительно напрягалось, а что-то таяло и расслаблялось. (Я знаю, мне противопоказано писать эротические сцены.) Но здесь нас могли увидеть. Непослушным голосом я спросил Макса, не поедет ли он вечером ко мне, сегодня родители на даче. Он не был против.
Перед отъездом я спрашивал родителей, можно ли будет дать попробовать друзьям то самое вино. «Чуть-чуть, и не увлекайтесь», — заговорщицки сказала мама. Тем самым формальное разрешение было получено. Мы с Максом наспех пожарили яичницу — спортивные впечатления и голод сначала вытеснили мысли о плотском — и разлили к ней югославское.