При виде этого мальчика рассказчик, «имея душу чувствительную», настраивает и себя самого, и своего читателя на сентиментальный лад. Но тут же оказывается, что крутогорский мальчуган — отнюдь не традиционный «малютка»: он вовсе не «голодный и холодный» сирота, а вполне «домашний» ребёнок: у него есть родители, он одет в дублёный полушубок, а на далёкой тёмной улице оказался по своей собственной вине, за что его «тятька беспременно заругает». Реплики мальчика свидетельствуют о том, что его интересует не только ёлка, а, может быть, даже не столько ёлка, сколько происходящие внутри помещения события отнюдь не праздничного характера. С живым любопытством наблюдая за тем, как хозяйский сын «задирает» «Оську-рядского», он ни в малейшей степени не сочувствует Оське: «…Ишь разревелся смерд этакой! Я бы те не так ещё угостил!» Вместо ожидаемой солидарности с обижаемым бедным мальчиком, он презирает его: «Эка нюня несообразная! — прибавил он с каким-то презрением, видя, что Оська не унимается». Более того, он сам испытывает желание «задрать» бедного Оську: «“Я бы ещё не так тебе рожу-то насолил!” — произнёс мой товарищ с громким хохотом, радуясь претерпенному Оськой поражению». Так под пером Салтыкова-Щедрина традиционный «малютка» превращается в энергичного, знающего себе цену и умеющего постоять за себя мальчика, вполне уверенного в себе и ориентирующегося в окружающей его обстановке. Этот маленький герой — будущее губернского города — менее всего способен вызвать чувство умиления. Показательно, что в первом и во втором изданиях «Губернских очерков» этот рассказ имел название «Замечательный мальчик».
Автор получил предупреждение. Но всё ещё погружённый в праздничную ауру, он, не доверяя своему впечатлению, совершает шаг, который вполне соответствует сентиментальной схеме: подобно старушке из стихотворения «Сиротка», он, проникшись «состраданием к бедному мальчику», приглашает его к себе домой. «Ёлочный» сюжет, как может показаться, развёртывается в соответствии с четвёртым вариантом: «малютка» подобран.
Однако вместо ожидаемой идиллии и перед рассказчиком, и перед читателем развёртывается вовсе не сентиментальная сцена. В гостях мальчишка ведёт себя крайне развязно и насмешливо по отношению к взрослым: он тут же залезает с ногами на диван, «минуя сластей, наливает в рюмку вина и залпом выпивает её». Разочарованный рассказчик с горечью констатирует: «Мне становится грустно; я думал угостить себя чем-нибудь патриархальным, а вдруг встретил такую раннюю испорченность». То «патриархальное», чем намеревался «угостить» себя рассказчик, — это и есть ожидаемый финал сюжета о «малютке». Если бы мальчик, благодарный за приют и угощение, «улыбнулся, закрыл глазки и уснул спокойным сном», рассказчик получил бы то, на что он себя настроил. Но вышло по-другому, и, испытывая чувство стыда и досады, он отправляет домой «почти пьяного» мальчишку. Традиционный сюжет и традиционный образ («канонизированный дрожащий от холода малютка» [415,