Может быть на каком-нибудь языке есть такие слова, а может и нет, которыми можно было бы обозначить то, что я почувствовал в одно мгновение. Скорее, что нет таких слов ни на одном человеческом языке. Это не боль, не удар, не испуг, не ужас, не страдание; это — ни то, ни другое вместе, это даже и не всё вместе. Что-то огромное, неизъяснимое плеснуло в меня, и в этом всплеске я потерял сознание.
Боль пришла позднее.
Вы знаете, друзья, слепому от рождения нельзя растолковать, какой цвет у молока. Так, зрячий никогда не поймёт того чувства, какое охватывает человека, внезапно и безвозвратно потерявшего зрение. Вот это чувство я и испытал, лёжа в траве. Очнулся я от удара, спустя несколько часов. Но физическая боль, вызванная ранением в голову многими осколками разорвавшейся мины, как бы не существовала для меня, хотя у меня вытекли оба глаза. Удар темноты на моё сознание был сильнее всех физических болей, и делал мою собственную жизнь невыносимой для меня. Девушка была рядом.
— «Надя, шептал я ей, Надя, приколите меня. — Это малодушие. Фёдор, — отвечала она. — А где боец? — спрашивал я в смутной надежде, что боец прикончит меня. — Боец погиб. Это он наполз на мину, — сообщила девушка. — Надя, вы просто боитесь. Не бойтесь, человеческое дело — прекратить страдания ближнего, — убеждал я её. — Молчите, Фёдор, у вас ещё много человеческих дел впереди, — отвечала Надя. Вспомните Николая Островского. Островский — единица среди миллионов, — говорю я, — не всякий на это способен. — Это так кажется нам, русским из скромности. — настаивает она на своём, — а как до дела, то всякий может».
Девушка никак не хотела оставить меня и тащила на себе ползком, превозмогая все препятствия и собственные страдания, рискуя быть настигнутой немцами. Я потерял сознание. Но как только наступило минутное прояснение, я принялся за своё.
— Надя, — говорил я, — вы должно быть сами не испытывали большого человеческого горя, что не сочувствуете другим. — Испытывала, — отвечала она кротко и продолжала тащить меня. «Ничего вы не испытывали, Надя», — настаивал я на своём.
— Как не стыдно, Фёдор, перестаньте хандрить, — строго сказала она, — не время этим заниматься. Вы ведь знали Колю Кайдалова? — Ну? — Так вот, я любила его. А он не знал. Если бы я созналась ему в этом перед боем… Всё могло быть иначе… Понимаете? Быть может, он не сделал бы того, что сделал. Но, так надо было, Фёдор. Теперь молчите! — Она снова взвалила меня на себя и мы поползли.
Но в следующее мгновение я почувствовал быстрый бросок. — Фрицы, — шепнула Надя, освобождаясь от меня. И тут же раздался у моего уха револьверный выстрел. Потом я чувствовал возле себя возню нескольких тел. Вот кто-то наступил на меня ногою. Я ухватился за неё. Это была мужская нога. Не помня себя от радости, обуявшей меня, я выхватил нож и взмахнул им вверх. Тело рухнуло и придавило собой мои ноги. Я нащупал руками шею немца. Она была горяча. В ней пульсировала кровь. Я стал душить его. Но руки слабо повиновались мне. Я собрал все свои последние силы и впился зубами в горло немца…