Охотничье братство (Ливеровский) - страница 25
Я один. В эти места попал после смерти Виталия и только воображаю, что в погожий августовский день мы с ним вместе идем на охоту в час, когда тетерева выходят из гущарок на чистое.
С женой и сыном Виталием в Михееве. (1938 г.).
Приехал накануне, ночевал в избе, где несколько лет жили Бианки. Хозяин дома рассказывал про их житье-бытье в Михееве. Рассказывал так любовно и подробно, будто вчера было. Сказал еще, что в эту пору Виталий Валентинович ходил на охоту каждый день и с пустыми руками не возвращался. Посоветовал и мне взять вечернее поле, благо ружье и собака со мной. Он направит меня куда надо — хорошо помнит, где охотился Виталий Валентинович.
И верно, после логовой дороги я знал куда идти, стоял на тропе Виталия и был охотником той же веры, привычек и толка.
За небольшим ольховым перелеском открылись светлые полянки, разделенные узкими лядинками молодых березняков.
Остановился у придорожного камня, чтобы ружье зарядить и оглядеться. Глянул — и заволновался. Хороши места! Самые подходящие для выводков: полуоткрытые, много некоей и в ней иван-да-марья — тетеревиная травка, укромные уголки на меленьких нечищенных вырубках, буйно поросших кипреем.
Конечно, и Виталий здесь стоял, любовался, ружье заряжал.
Повела тропа на далекий бугор, через кошеные пожни, через ручьевины, где под ногой хлюпает вода, а самого ручья нет — так он зарос осокой и таволгой. На опушке леса геодезическая вышка. Понятно, узнаю, — писал Виталий:
«У вышки передо мной, с болотца, шагах в полуторастах вылетели два косача, полетели к вышке, но раздумали, повернули назад — против ветра. Как раз светило предзакатное солнце, ближний ко мне косач был так волшебно освещен, летел так тихо, что я замечтался и забыл по нему выстрелить».
Черный ельник и начало просеки. В прохладной тени приятно снять шапку, освежить влажный лоб. Вдоль просеки тропа, устланная палой хвоей. Под откосом омежка — зеленый мох и папоротник. Тут удобно, и нужно посидеть на толстой ветровальной ели, посвистеть, подманить рябчика. У Виталия на шейном шнурке висели два пищика: костяной — с тонким и верным голосом и жестяной — у этого свист сильнее и резче, нужный, когда ветер и шумно в лесу. А сейчас тихо в глухом бору. Ни одного птичьего голоса. Не та пора — отпелись. Только в макушке ели шебаршит и скупо попискивает пищуха.
Вышла просека на лесной покос. Тут недавно были люди. Односкатный навес из березовых веток, темное пятно кострища, рогульки, яичная скорлупа, обрывок газеты и ломаное грабловище. Не так давно были люди, но пожухла листва на крыше шалаша и прямо перед ним выросли подосиновики — искать их не надо: красноголовые столбики высятся на выкошенной, как бритой, поляне. Каждый год здесь косят, и, если Виталий заставал косарей, — конечно, его окликали: «Посиди, покури, вспыхни, Виталий Валентинович». Он не отказывал. Присаживался, слушал, улыбался. Улыбался потому, что любил слушать деревенскую речь. Про себя раздумывал: