Тем не менее, субординация соблюдалась неукоснительно. Одного присутствия королевы было для этого достаточно, но и дворцовый этикет играл весьма существенную роль. Этот тщательно проработанный кодекс, который приковывал лорда Мельбурна к дивану и молча располагал остальных гостей в строгом согласии с их рангом, соблюдался столь же пунктуально, как и всегда. Каждый вечер после обеда ковер перед камином, доступный лишь особам королевской крови, мерцал перед непосвященными запретной славой или, в некоторых ужасных случаях, магнетически заманивал их к самому краю бездны. В нужный момент королева делала шаг в сторону гостей; их подводили к ней по одному; и пока в скованности и смущении диалог следовал за диалогом, остальные ждали в безмолвной неподвижности. Лишь в одном случае было допущено нарушение строгого этикета. В течение большей части правления неукоснительно соблюдалось правило, согласно которому министры во время аудиенции у королевы должны были стоять. Когда премьер-министр лорд Дерби прибыл на аудиенцию к Ее Величеству после серьезной болезни, он упоминал впоследствии, как доказательство королевского благоволения, что королева заметила: как жаль, что она не может предложить ему сесть. Уже после этого случая Дизраэли, после приступа подагры и в момент особого расположения Виктории, было предложено кресло; но он счел разумным скромно отказаться от такой привилегии. Однако в поздние годы правления королева неизменно предлагала мистеру Гладстону и лорду Солсбери присесть.
Временами строгая торжественность вечеров нарушалась концертами, операми или даже спектаклями. Одним из наиболее замечательных свидетельств освобождения Виктории от оков вдовства было возобновление — после тридцатилетнего перерыва — традиции приглашения драматических коллективов из Лондона для исполнения спектаклей при дворе в Виндзоре. В таких случаях ее душа воспаряла. Она любила спектакли; любила хороший сюжет; но больше всего ей нравился фарс. Увлеченная происходящим на сцене, она могла следить за развитием сюжета с детской непосредственностью; или могла принять вид осведомленного превосходства и с наступлением развязки победоносно воскликнуть: «Ну, что! Вы ведь этого не ожидали, правда?» Ее чувство юмора было сильным, но несколько примитивным. Она относилась к тем очень немногим людям, которые понимали шутки принца-консорта; и даже когда они прекратились, она по-прежнему могла сотрясаться от смеха в домашнем уединении по поводу каких-нибудь забавных мелочей — причуд посла или проступка невежественного министра. Более тонкие шутки нравились ей меньше; а уж если они приближались к границе допустимых приличий, опасность была велика. Осмелившийся тут же навлекал на себя сокрушительное неодобрение Ее Величества; а сказать что-нибудь неуместное было самой большой смелостью. Тогда уголки королевских губ опускались, королевские глаза в изумлении расширялись, и королевское лицо принимало крайне зловещее выражение. Нарушитель, дрожа, замолкал, а обеденный стол сотрясался от грозного: «Это не смешно». Потом, в узком кругу, королева могла заметить, что провинившийся «ведет себя несдержанно»; это был вердикт, не имевший обратного хода.