— В дом ведь они его взяли жить, того-то. Во флигеле со старичком французом поселили, — продолжала докладывать Маланья с долгими промежутками между фразами, выжидая вопросов, возражений или окрика.
Но барин молчал, не отрываясь от книги, которую читал, по-видимому не вслушиваясь в ее слова.
После продолжительной передышки Маланья набралась храбрости и приступила с отчаянной решимостью к изложению того, что составляло главную цель ее посещения.
— Я сударь, все на себя возьму, когда меня спросят, — заявила она.
Воротынцев и на это только поморщился, не проронив ни слова и не поднимая взора, опущенного в книгу.
— А если нас к допросу не позовут, — продолжала Маланья, — я сама пойду и расскажу, как было дело и что ваша милость тут ни при чем. Одна я всем распорядилась, по глупости, по злобе к покойнице. Уж я знаю, как сказать, чтобы глаза им отвести.
— Оставь меня! Когда нужно будет, я за тобой пошлю, — прервал ее с раздражением барин.
И ни слова больше не было произнесено между ними в тот вечер. Маланья прошла в гардеробную и, когда Марта застала ее там, ждала, чтобы муж удосужился проводить ее если не до дома, то по крайней мере до ворот.
— Завтра чтобы в половине девятого карета была у крыльца, — приказал Александр Васильевич своему камердинеру, раздеваясь на ночь.
В глубокой и просторной комнате, заставленной вдоль стен высокими шкафами с книгами и делами в папках, у большого письменного стола, стоявшего посреди, сидел шеф жандармов и начальник Третьего отделения, граф Бенкендорф. Он внимательно слушал рассказ Воротынцева про девушку без рода и племени, которую он нашел в старом прадедовском доме, когда приехал туда вступать во владение завещанным ему прабабкой родовым имением.
Описав свою встречу с этой девушкой, которую он и теперь, как двадцать лет тому назад, называл Марфинькой, рассказав про то, как они сблизились и полюбили друг друга, Александр Васильевич все тем же спокойным тоном, точно речь шла не о нем, а о постороннем человеке, приступил к описанию своей первой стычки с Федосьей Ивановной [21].
— Страсть моя со дня на день разгоралась, мне казалось, что я с ума сойду, если не удовлетворю ее. В усадьбе я был единственным полновластным хозяином. Не только в доме, но и на десятки верст кругом все было мое — и земля, и люди. Это обстоятельство придавало мне еще больше смелости.
— Так, так, — медленно кивая седой головой, прошептал граф.
Не в первый раз приходилось ему выслушивать исповеди, начинавшиеся заявлением, подобным этому. Ему лучше, чем кому либо, было известно, до каких гнусных крайностей доводит опьянение властью даже самых добрых и мягких людей, а Воротынцев был далеко не из таких.