— Ладно. Раз уж ты изловчился подловить меня на этом, то придется доводить дело до конца… Пойдем лучше ко мне.
— И ты покажешь, где у тебя спрятан горшочек с золотом?
— Ага, все тебе и покажу, и расскажу… Пойдем.
В капитанской каюте Лауритц присел за стол и плеснул себе в стакан немного воды из графина, а Шивилла достала свою трубку и принялась заполнять ее табаком. Это было не очень хорошим знаком, ведь курение, по словам капитанши, успокаивало нервы, а нервировать ее лишний раз было не самым безопасным занятием. И если Гайде набивает себе трубку, то вполне возможно, что мысленно она мечтает набить кому-нибудь что-нибудь другое… Но доктор держался молодцом, он моментально раскололся и сдал Хельмута со всеми потрохами, дословно пересказав все, что ему уже поведали, после чего историю можно было продолжить и дополнить недостающими элементами.
— Мы жили в маленьком домике с кормилицей… — рассказывала девушка, раз в несколько минут покусывая мундштук и выпуская маленькую струйку дыма. — Я тогда не знала, кто была та женщина и кем она мне приходилась, но теперь понимаю, что это называется именно так. Она была добренькой… Но запрещала мне называть ее «мамой». Кроме меня у нее был еще как минимум один ребенок, такой же маленький, а потом, кажется, еще и второй появился… Я уже плохо помню. А та, которая хотела, чтобы я звала ее своей мамой, меня только навещала, иногда часто, а иногда ее не бывало так подолгу, что мне каждый раз казалось, что она не придет уже никогда. Она всегда причесывалась как-то по-чудачески и просила меня целовать ее в щеку…а от ее белой-белой кожи пахло пудрой… Она приносила мне какие-то странные подарки — платьице в кружевах, шляпку с ленточками или какую-нибудь игрушку… Но строго-настрого предупреждала, чтобы я не носила этого на людях и никому не показывала, а то другие будут что-то не то думать и говорить. Я тогда мало что понимала, но уже тогда мне это казалось проявлением крайней тупости… Зачем же нужны хорошие вещи, если ими ни перед кем нельзя похвастать?.. — да, честно говоря, паршивенькое детство получалось. Ларри сочувственно закивал, но большего себе не позволил — капитанша терпеть не могла, когда ее жалели, «как какую-то слабачку». — У моей кормилицы не было мужа. Когда я пыталась ее об этом спросить, она говорила, что однажды зимой он заболел и умер. «Маминого» мужа я тоже никогда в жизни не видела, поэтому думала, что с ним такая же история приключилась. Но однажды к нам в гости пришел один мужчина…и мне сказали, что это — мой отец… Как сейчас помню, он был таким высоким, таким огромным, с пушистой бородой…с рыжей бородой. Я тогда впервые в жизни узнала, что кроме меня на свете, оказывается, бывают еще рыжие люди. А до этого мне перед каждым выходом на улицу завязывали голову платком или заставляли носить ужасный чепчик, чтобы никто не видел моих волос… Отец мне тогда показался настоящим великаном, и я по-настоящему испугалась, а он только посмеялся надо мной, и смех у него тоже был очень громкий, раскатистый, как гром… Грома я в то время тоже, кстати, боялась, но мне вскоре пришлось избавляться от этого глупого страха, как и от многих других. А потом, когда он пришел во второй раз, то забрал меня. Насовсем. Он посадил меня к себе на плечо, и когда мы шли по улице, я смотрела на всех свысока, как с колокольни, и плевала на головы прохожим косточки от вишен, которых он мне купил целый кулек. Пожалуй, это было одно и самых ярких и светлых впечатлений моего детства… А потом начались суровые будни.