Доходяга Иван Плакидин с другими «тяжеловозниками», получившими четвертак с довеском в пять лет на спецпоселение, второй месяц загибался в Медвежьем распадке на рубке и трелевке леса. Их бригаде не повезло — делянка досталась на болоте. Лес был редкий, и потому лошадей и трактор начальство не выделило; все приходилось таскать на себе. Как назло попалась лиственница — дерево злое и вредное, людей не любит. Несмотря на мороз, пила застревала в вязкой древесине, и чтобы ее освободить, каждый раз приходилось забивать в щели клинья. После двух-трех ударов чугунным молотом начинали отниматься руки и болеть кости. Боли продолжали мучить и после работы. Цинга, дистрофия и это проклятое дерево высасывали из зэков последние капли жизни. Из тех, кто с Плакидиным попал на участок, в живых осталась едва ли половина. Лютый холод медленно добивал тех, кто еще держался на ногах.
Каждое утро Иван просыпался с одной и той же мыслью: морозы спадут и случится чудо — старший нарядчик снимет его с бригады и направит в столярку. Там, под крышей, рядом со столовой, можно было отогреться и подхарчиться у знакомых «придурков» в хлеборезке. Но наступал новый день, мороз не спадал, а нарядчик упорно посылал его на делянку. Плакидин понимал, что вряд ли протянет больше недели. Завтрака хватало самое большее на пару часов, а потом наваливались усталость и мороз. Плечо не ощущало боли от бревна. Стылый холод проникал под изношенный ватник, терзал и кусал измученное тело через дыры в бахилах и рукавицах.
К концу дня в нем, казалось, вымерзало все: мозг, кровь и кости, а в голове звучал только один звук — удар топора. Он плющил и терзал мозг. Вечером в зону возвращались не люди, а бледные тени. Чуть теплая миска баланды и кружка подслащенной бурды ненадолго возвращали к жизни. В выстуженном бараке, где верхние места и места у печки занимали блатные с их шестерками, им — «врагам народа» — приходилось довольствоваться нарами у параши и по углам.
Чуть живой от усталости, холода и голода Иван забрался на свое место. Чтобы хоть как-то сохранить драгоценное тепло, укутался с головой в то, что еще не отобрали урки и охрана. На время боль в суставах и правом плече отпустила, затем унялась дрожь в теле, и он забылся в коротком сне с одной единственной мыслью: «Надо что-то делать, что-то выдумать, чтобы не остаться там, на лесоповале, и не умереть в холодном сугробе».
Самой смерти он давно перестал бояться. Она находилась рядом и смотрела на него равнодушными, отупелыми взглядами доходяг, напоминала штабелем мертвецов, сложенных за стеной инфекционного барака. Промерзшая, как бетон, земля отказывалась принимать их, а времени и рабочей силы у лагерного начальства не оставалось на то, чтобы долбить вечную мерзлоту; это было непозволительной роскошью тратить его на покойников-зэков, когда враг стоял у ворот столицы. Все они, начальник лагеря, нарядчики и бригадиры, лезли из кожи вон, чтобы выгнать план. Невыполнение грозило военным трибуналом, а в нем не чикались, виновным тут же клепали «червонцы» и «четвертаки». И чем тяжелее становилось положение на фронте, тем больше прибавлялось работы похоронной команде. Каждое утро она штабелевала очередную партию «откинувшихся доходяг», и уже никто не обращал внимания на этот, не знающий убыли, «временный склад».