А немцы наступали. Пешие, конные… И становилось ясно, насколько призрачной была иллюзия спокойствия, мира и уверенности, что до сих пор царила на торжище. О, теперь Хлебный рынок выглядел иначе, совсем иначе. Шумливый, азартный, веселый восточный базар накрыла незримая пелена страха и отчаяния. И базар взорвался, разлетелся живыми осколками.
Бежали прочь продавцы и покупатели. Переворачивались под напором обезумевшей толпы прибавки и телеги. Летел наземь дешевый и дорогой товар. Вдавливалась, втаптывалась в грязь изысканнейшая снедь, сласти и приправы; путались в ногах яркие заморские ткани; трещали черепки разбитых горшков; выделанные кожи валились в винные лужи; звонкими ручейками рассыпались монеты; металась по рынку брошенная скотина.
Никто не пытался схватить, спасти свое или чужое добро. Иерусалимцы спасали сейчас лишь самое ценное, что у них было, – собственную жизнь. Старались спасти.
А эсэсовцы не церемонились – орудовали «шмайсерами». Сшибали перепуганных людей с ног, лупили. По рукам, по плечам, по хребтам, по зубам… Тевтоны били рукоятями мечей и древками копий. А если кто сдуру да со страху пытался сопротивляться – пускали в ход клинки и наконечники.
Грянули первые выстрелы. Рынок отозвался новыми воплями ужаса и боли. Стреляли фашики явно не в воздух.
Сквозь вой и треск «шмайсеров» звучали лающие команды на немецком. Германцы перестраивались. Безоружную, беспомощную толпу уже рассекал и взламывал классический тевтонский клин. Позади следовала цепь автоматчиков. Цепь охватывала, теснила, гнала обезумевших людей к западной городской стене и в «колючку» Прохода Шайтана.
В окружении угрюмых мотоциклистов на рыночную площадь въехал грузовик. «Опель-блитц»: наклонная облицовка радиатора, кабина с обтекаемыми округленными краями и крытый кузов. Ну, то есть совсем крытый, полностью. Плотный, сплошной брезент – ни оконца, ни щелочки. И выхлопная труба – внутрь. Мля! Душегубка?!
К фургону смерти уже тащили первых несчастных, выцепленных из толпы. Бурцев увидел, как бьется в руках эсэсовцев беременная женщина. За длинными распахнутыми одеждами тянулся размотанный пояс. Вот немец случайно наступил на конец пояса. Вот упал. Вот вскочил снова. И в слепой ярости – ногой по округлому животу. Раз, другой…
Еще был плачущий мальчишка лет десяти – его тоже гнали к машине пинками.
И пожилой араб без сознания, с разбитой головой – этого волочили за ноги, лицом по земле. Лицо оставляло в пыли красный след.
И христианин с крестом паломника, нашитым на грязное рубище. Крест перекошен, а сам пилигрим, изогнувшись, держится за окровавленный бок.