Пески Палестины

Кап-кап-кап…

Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер задумчиво взирал на упрямую пленницу. Из-за массивного стола взирал. Из-под очков в круглой оправе. Из-под козырька высокой фуражки с нацистским орлом и черепом «Мертвой головы».

На полированной чистой – ни царапинки, ни пылинки – столешнице лежала пухлая папка. Столешница – черная. Папка – белая. Со свастикой в центре. Рядом – настольная лампа. Лампа светила в каменную нишу напротив.

Ниша эта предназначалась для допросов. Не простых – с пристрастием. И ниша не пустовала. Внутри полустояла-полувисела обнаженная молодая полячка. Распятая, растянутая цепями. Наручники и ножные кандалы крепко держали панночку.

Девушка не шевелилась. Девушка молчала, демонстративно игнорируя вопросы рейхсфюрера. Именно игнорировала – немецкий пленница знала неплохо. По крайней мере, старонемецкий. Она просто не желала отвечать.

Кап-кап-кап…

Низкий арочный свод нависал над прелестной русой головкой. Низкий свод давил… Но она была горда, эта полячка. Горда и все еще не сломлена. Пленница, правда, уже не ругалась, как прежде, однако взгляд злых зеленых глаз так и жег из-под длинных распущенных волос, что спадали на лицо и обнаженную грудь. Меж упругих холмиков с розовыми сосками в свете лампы поблескивал маленький серебряный крестик. Забыли снять… А под левой грудью багровел давний шрамик.

Рейхсфюрер вздохнул. Собственно, с тех пор как девчонку вывели из транса, ее никто и пальцем не тронул. Панночку просто раздели, просто приковали к стене и просто оставили на полчасика в неизвестности. В одиночестве. В кромешной тьме. Оставили слушать настырную сводящую с ума капель. Обычно этого «просто» хватало, чтобы разговорить человека со слабой волей. В этот раз не хватило.

Кап-кап-кап…

Капель была искусственной: в центральном хро-нобункере СС само по себе ничего не текло и не капало. Но звук падающих в звонкую тишину капель начинал раздражать Генриха Гиммлера. Рейхсфюрер сунул руку под стол. Там справа, под кнопкой вызова охраны, выступает податливый кран…

Капнуло еще раз. И два. И третья капля, помедлив немного, – ка-а-ап… – сорвалась с потолка в лужицу на бетонном полу. Булькнул в углу водосток – туда смывали кровь из пыточной ниши. Лужа ушла в открытый слив. Теперь тишина стала другой. Глухой, ватной, тяжелой. Словно навалившаяся на уши мохнатая медвежья туша.

– Значит, по-прежнему не хотите со мной разговаривать, пани?

Молчание. Сопение…

Он поморщился. Потом улыбнулся. Вот ведь дура! Упрямая польская ду-ра! Что ж, его вынуждают перейти к более действенным методам дознания. И более болезненным. Рейхсфюрер находил в этом особое удовлетворение, но всегда старался оставить пытки напоследок. Даже избегал их, если представлялась такая возможность. Не из жалости к жертве, не из сопливого гуманизма, нет – чтобы не пресытиться. Слишком много приходилось пытать. И он уже начал охладевать к чужим страданиям. А если вкус жизни не пробуждается даже при виде изощренных экзекуций, как тогда жить дальше?