Миновав офис Марино, я останавливаюсь перед номером 111, который он называет Центкомом, Центральным командованием. Столь претенциозное наименование — в этом я нисколько не сомневаюсь — изобретение самого Марино, и дело не в том, что он считает меня своим командиром, а в том, что он полагает, будто исполняет некий высший патриотический долг, близкий по значимости и смыслу к религиозному призванию. Это его преклонение перед всем военным явление довольно новое. Еще один парадокс Питера Рокко Марино, которого только и недоставало для дефиниции его непоследовательного и противоречивого «я».
Воспринимай его спокойнее, говорю я себе, открывая тяжелую, усиленную титаном дверь. Не такой уж он плохой и ничего особенно ужасного не сделал. Он предсказуем, так что удивляться тут нечего. В конце концов, кто понимает его лучше меня? Розеттский камень[32] к Марино лежит не в Байонне, штат Нью-Джерси, где он рос уличным хулиганом и где стал сначала боксером, а потом полицейским. Ключ к нему даже не в отце, никчемном алкоголике. Первая и самая важная разгадка — его мать, а потом уже его детская любовь, Дорис, ныне бывшая супруга. Обе эти женщины, внешне податливые, услужливые, покорные и милые, на самом деле далеко не безобидны.
Я включаю лампу, встроенную в энергосберегающий стеклянный геодезический купол, вид которого неизменно напоминает мне о Бакминстере Фуллере[33]. Если бы прославленный изобретатель был жив, он наверняка бы похвалил и мое здание, и, возможно, даже меня, но вряд ли нашу работу. Хотя, при нынешнем состоянии дел, я бы тоже нашла что ему предъявить. Мне, например, трудно согласиться с его верой в спасительную миссию техники. Более цивилизованными она определенно нас не делает, скорее наоборот.
Я ступаю на серый, с синеватым отливом коврик за порогом и останавливаюсь, словно жду разрешения войти или, может быть, из-за того, что, принимая право на владение этим пространством, я принимаю и жизнь, от которой устранялась большую часть последних двух лет. А если уж быть честной до конца, устранялась даже десятилетиями, с самых первых дней пребывания в Центре Уолтера Рида, где занималась потихоньку своими делами в тесной, без окон комнатке Института патологии Вооруженных сил, когда туда, не постучав, вошел Бриггс и бросил на стол серый конверт со штампом «СЕКРЕТНО».
4 декабря 1987 года. Я помню тот день так ясно, что могу описать, что ела, во что была одета и какая стояла погода. В тот день я много курила и изрядно выпила, потому что была взволнована и напугана. Такое случилось дело, и начальство выбрало меня. Точнее, Бриггс выбрал. К весне следующего года меня досрочно освободили из ВВС — не по причине примерного поведения, а потому что того пожелала администрация Рейгана. Я ушла при определенных условиях, вспоминать о которых стыдно и больно даже сейчас. Наверное, есть проявление кармы в том, что меня занесло в это круглое здание. В моей жизни ничего не закончилось и ничего не началось. Что было далеко, теперь рядом. Получается, это как будто одно и то же.