— Я не ведала, что этот перстень принадлежал твоей сестре, — тихо проговорила она. — Он пришел ко мне среди других украшений в ларце, что передал мне Северский после свадьбы. Знай я об том, ни за что не надела бы его. Тем паче, при тебе.
— Ты носила его ранее? Часто надевала ли за эти годы? — вдруг спросил ее Владислав, по-прежнему не глядя на нее. Ксения замялась, не зная, что сказать, не желая причинять ему боль своими словами. — Я спрашиваю, потому что этот камень проклят. Ты, верно, видела ту слезу, что застыла в глубине янтаря? Видать, потому и приносит этот перстень своим обладательницам только слезы, горе… и смерть!
— Да, я знаю об этом толке, — Ксения обхватила себя руками за плечи. Ей стало не по себе от того, каким тоном Владислав произнес последнее слово в своей речи. — Ежи сказал мне давеча. А еще он сказал, что ты винишь себя за смерти тех, кого любил. И Северского тоже в том винишь.
— Именно так и сказал? — переспросил ее шляхтич.
— Именно так.
— У нашего Ежи весьма длинный язык, — покачал головой Владислав. — Не замечал ранее за ним склонности посплетничать, будто баба на рынке. И что еще поведал тебе сей доблестный муж?
Ксения попыталась вспомнить, о чем был их разговор с Ежи, но в голове постоянно крутилась мысль о той, другой женщине, отнюдь не сестре. Потому покачала головой и призналась:
— Более ни о чем. Лишь о кольце.
Владислав ничего не ответил ей, не повернул к ней головы, и спустя некоторое время Ксения решила, что ей следует уходить, оставить его одного. Но едва она только приподняла подол сарафана, как он заговорил снова:
— Я не могу не думать о том, где ее погребли, — глухо произнес он, едва слышно, сжимая в руке гриву коня. — Я знаю, что Северский объявил ее удавленницей. Мол, не вынесла она мук и позора своего, вот и удавилась. Но это неправда! Ануся слишком любила жизнь, любую жизнь, чтобы вот так покончить со своей! — Владислав повернулся резко к Ксении, и та заметила, что его глаза странно блестят. Только после сообразила, что это невыплаканные слезы так горят на солнечном свете, и это осознание отдалось вдруг в ее душе какой-то странной тяжестью. Словно его боль и горе вызывают в ней аналогичные чувства, заставляя всей душой сожалеть о его утрате, о той, которую она и вовсе не знала, чья смерть несла за собой ее собственную гибель.
Как же ей хотелось ныне подойти к нему и обнять, как это делала Марфута, когда Ксении было горько и больно! Или просто положить свою ладонь на его плечо, как давеча это сделал Ежи. Но Ксения знала, что он не примет от нее подобного жеста, скорее всего, снова замкнется, закроется от нее, от ее сострадания его боли, принимая за жалость, которую все мужчины считали недостойным чувством по отношению к себе. Потому и не шевельнулась даже, просто стояла и слушала.