— Пожалуй.
— Мы ведь выждали полгода, вполне пристойный срок.
— Да.
— Тем более всем известно, что мы давным-давно знакомы.
Хотя Джон и уклонился от объяснений насчет своего настроения, он чувствовал себя угнетенным, был замкнут и раздражен. Он смотрел на Паулу, сидевшую напротив, — она была такая же хорошенькая, как и всегда, да и в самом ее стремлении повелевать тоже не было ничего нового, а доводы ее при этом оставались неизменно разумны… Глядя на нее, он чувствовал ту же нежность и желание заботиться о ней, что и прежде… но к этим чувствам примешивалось что-то другое, неуловимое — так мешает слушать музыку чья-то чужая речь, врывающаяся в радиоприемник с соседнего диапазона.
После обеда они поехали еще раз посмотреть дом на Лорд-Норт-стрит, но Джон не мог заставить себя даже сделать вид, что его интересует, какие ковры и портьеры нужны для какой комнаты. Паула досадливо бросила:
— Ты ведешь себя так, точно не хочешь здесь жить, хотя я искала этот чертов дом единственно ради тебя.
— Почему же не хочу, — не очень убедительно возразил Джон, — просто тебе не следует забывать, что я сыт по горло коврами и занавесками.
Паула помрачнела, но ничего не сказала. И почти тут же Джон собрался ехать: друзья пригласили детей на чай; они с Паулой поцеловались на прощание.
Дома, оставшись один, Джон приготовил себе чай и принялся просматривать «Хансард»>[53], но тут почувствовал неудержимый приступ раздражения и меланхолии. С возрастающей тревогой он узнавал симптомы болезни Ивана Ильича, которая представлялась ему абсолютно несообразной — ведь он же исцелился: политический деятель, лейборист, помогающий бедным, активно вникающий в нужды общества. Стал бы он иначе читать отчет о дебатах касательно каких-то химикалиев? И тут он вспомнил о письмах. Вот что вывело его из душевного равновесия. Он подошел к столику Клэр, выдвинул ящик, взял письма, словно в руках у него они лишались зловредного влияния. Он снова их прочел — одни абзацы опуская, другие же читая и перечитывая, пытаясь понять, логично и трезво, что же в них так все в нем перевернуло.
Сначала это было как шок — слышать ее голос из могилы, так как, читая письма, он слышал ее голос, произносящий написанные слова. Больно было также читать между строк об ее влечении к Генри Масколлу. Конечно, неприятно было видеть, как мало она питала уважения к нему, хотя, оглядываясь назад, он понимал, что мог догадаться об этом по ее отношению к его политическим амбициям. Все-таки больше всего раздражало то, что, хоть она откровенно винила себя в адюльтере, он-то сознавал: ответственность за случившееся лежит на нем. Он чувствовал, она каким-то образом перехитрила его, ибо хоть и не оправдывала себя его неверностью, но, похоже, была убеждена, что он ее разлюбил. Тогда почему же — если он не любил ее — он сейчас так страдает? Какое она имела право говорить, будто он предпочел ей свою карьеру — забросил спутницу жизни, мать своих детей ради маразматиков-пенсионеров из Хакни и дебатов о вреде химикалиев? Возможно, он тщеславен, напыщен, педант и зануда, но почему, видя в нем все это, она не удосужилась разглядеть, что его любовь и уважение к ней были настолько прочны, что составляли часть его личности?