Замешательство, вызванное этой стычкой двух друзей, продолжалось, впрочем, недолго. Обед, вино, заработавшее центральное отопление привели Генри в приемлемое расположение духа, и вскоре он уже дружески болтал с Джоном об отпуске в Венеции, словно пытался сгладить все, что наговорил за столом. Он ни намеком не обмолвился ни о Джилли, ни о письме, из чего Джон заключил, что если Генри и знает что-то, то не придает этому значения. Расстались они, как обычно, самым дружеским образом.
И все-таки, когда Джон проснулся среди ночи — как это часто случалось после званых ужинов, — из головы у него не шел их разговор о политике: обвинения в честолюбии, глупости и лицемерии; ему было особенно неприятно оттого, что обиду пришлось снести от друга, едва ли не самого близкого друга. Неужели Англия уподобилась Испании кануна гражданской войны, когда друг становился врагом только потому, что в его взглядах усматривали предательство по отношению к своему классу?
Он лежал с этой тревогой на душе, терзаясь бессонницей, прислушиваясь к реву автомобилей, время от времени проносившихся по ночной улице, к тиканью часов на тумбочке, к хриплому дыханию Клэр. Она уже не была ему поддержкой, как прежде, потому что высмеивала его политические устремления, считая их лишенными воображения и пустыми, глупыми. Она была на стороне Генри. А Джон был один.
Мысль об этом героическом экзистенциалистском одиночестве придала ему сил — достаточных по крайней мере, чтобы подумать о Джилли Масколл, чей образ он вычеркнул было из памяти. Прошло больше месяца, как ему дали от ворот поворот на Уорик-сквер, и за это время он сумел избавиться от противоречивых чувств, которые она в нем вызвала: любовь и желание сливались с ненавистью и гневом. Теперь он увидел ее такой, как она есть — бестактной семнадцатилетней особой.
Он содрогался при мысли о ней, вспоминая об унижении, которому он сам себя подверг. У него ничего не осталось после фиаско — даже желания вновь ощутить прикосновение ее губ, — ничего в оправдание его легкомысленного поведения; по этой причине он засомневался в прочности своих чувств и думал теперь, что, может, Генри и прав, считая его политические убеждения столь же непостоянными, как его страсти: ведь если наука, земледелие, банковское дело или предпринимательство — это ценности объективные, равно всеми и приемлемые, то политика — подобно искусству и любви — зависит от субъективных суждений каждой отдельной личности, закоснелой в своем эгоизме. И за вчерашними нападками Генри Масколла на социализм стояли не отвлеченные умопостроения: его привилегии находятся под угрозой, по милости бастующих шахтеров запаздывает обед.