А далее — задавая, вроде как бы предлагая вопросы, более или менее связанные со мною, я вхожу в них, и они ведут меня к другим, пока неизвестным для меня тайнам. Уйти как можно дальше на девственные ареалы культуры, зайти в ее полудикие пока, а стало быть неприличные, места, и, возбуждая вас до непристойности, возбудить и себя… Ибо я хочу встретиться с вами в этих кущах, соприкоснуться с вами самым трудным и неудобным — и для вас и для меня — способом. И потом — разве я не должен выделиться из общей европейской мысли, разве те направления, доктрины, на которые я похож, не являются моими врагами? Мне надо напасть на них, чтобы заставить себя быть своеобразным, а вас — заставить это своеобразие подтвердить. Далее — открыть моё настоящее, установить с вами контакт в сегодняшнем дне.
В этом дневничке я хотел бы недвусмысленно приступить к конструированию для себя таланта — столь же недвусмысленно, как Хенрик в третьем акте[37] фабрикует для себя венчание… Почему — недвусмысленно, явно? Потому что, выявляя себя, я стремлюсь перестать быть для вас слишком легкой загадкой. Уводя вас за кулисы моего существа, я заставляю себя уйти еще глубже.
Всё это — если бы мне удалось призвать дух. Но я не чувствую себя в силах… Вот уже три года, к сожалению, как я разошелся с чистым искусством, поскольку я не из породы тех, кого можно воспитывать, разложив на колене или по воскресеньям и в праздники. Я приступил к написанию этого моего дневника просто ради того, чтобы спастись, от страха перед деградацией и окончательным погружением в волны тривиальной жизни, которые уже достают мне до рта. Но оказывается, что и здесь я не способен сделать полноценное усилие. Невозможно всю неделю быть никем, а в воскресенье вдруг стать кем-то. Журналисты и вы, господа советники и уважаемая публика, у всех у вас нет ни малейшего повода для опасений. С моей стороны вам не угрожает ни высокомерие, ни непонимание. Как и вы, я вместе со всем миром скатываюсь в публицистику.
Суббота
Мое отношение к Польше берет начало в моем отношении к форме: я хочу увернуться от Польши точно так же, как я хочу увернуться от формы, я стремлюсь взлететь как над Польшей, так и над стилем — и здесь и там одна и та же задача.
Иногда я чувствую себя Моисеем. Забавна, ей-богу, в моем характере эта склонность к преувеличениям в том, что касается меня. В мечтах я пыжусь, надуваюсь как только могу. Почему же, спросите вы, я ощущаю себя Моисеем? Отвечаю: сто лет тому назад один литовский поэт[38] отлил форму для польского духа, а сегодня я, как Моисей, вывожу поляков из рабства этой формы, увожу поляка от самого себя…