Они выглядели так: «DЕР РЕТ», «1855», «К's С» и «1950».
Все написанное было размашисто перечеркнуто линией, напоминающей букву S.
Я перевернул листок. На обратной стороне было написано шариковой ручкой строчек пятнадцать, но все они были тщательно зачеркнуты пастой несколько иного оттенка. Кропоткин с надеждой взирал на меня.
— Я очень доволен, — поспешно сказал я. — Это чрезвычайно интересно.
Кропоткин понял мои слова, и на его крупном лице появилось удовлетворенное выражение.
Похоже, что дела здесь были закончены. Мы обменялись еще несколькими заверениями в обоюдной симпатии и вышли в центральный проход конюшни. Кропоткин предложил взглянуть на лошадей, и мы бок о бок направились вдоль денников.
Шедший позади Стивен хрипло дышал, стараясь втягивать воздух быстро, а выпускать его как можно дольше. Мой нос в первый момент слегка заложило из-за непривычно сильного запаха аммиака, но рысаки нисколько не стали от этого хуже. Кропоткин сказал, что им предстоит бежать сегодня вечером. Снега еще мало. Стивен мужественно перевел наш разговор до самого конца, но когда мы вышли на улицу, принялся глотать свежий воздух с жадностью путника, заблудившегося в песках и нашедшего родник.
На скаковой дорожке находилось всего несколько лошадей. На мой взгляд, они явно не годились для выступлений в равнинных скачках или стипль-чезе.
— Здесь находятся все клубы верховой езды, — пояснил Кропоткин с помощью Стивена. — Других конюшен в Москве нет. Все, кто занимается верховой ездой, упражняются на ипподроме. Лошади принадлежат государству. Лучших направля ют для выступлений на скачках, в том числе и для международных соревнований, и оставляют для племенного разведения. Остальных передают в клубы. Большинство лошадей на зиму остается в Москве, они очень выносливы.
— Представляю себе, — добавил Стивен уже от себя, — как будет смердеть в этих сараях в марте!
Кропоткин торжественно распрощался со мной у никем не охранявшегося главного входа. Отличный парень, подумал я. Благодаря ему и Мише я смог добыть основную часть той небогатой информации, которой располагал на сегодня.
— Дружище, — сказал я, — желаю вам всего самого лучшего.
Он с чувством, которого хватило бы на двоих, потряс мою руку, а затем заключил меня в объятия.
— Мой Бог, — сказал Стивен, когда мы отошли. — А еще говорят, что немцы сентиментальны...
— Немного чувства не повредит.
— Да... Но что в этом хорошего?
Я вручил ему конверт и кашлял всю дорогу до стоянки такси.
— "Николаю Александровичу в собственные руки" — прочел Стивен надпись на конверте. — Тот, кто писал это, вероятно, хорошо знаком с Кропоткиным. Вот так, по имени-отчеству, не упоминая фамилии, обращаются только к тем, кого хорошо знают.