Когда спустились с крыльца, идти стало легче, ноги понесли ее будто сами. По дороге ей то и дело бросались в глаза новые ограды вокруг пансионов, нарядные, из стволов молоденьких березок, сбитые вперекрест аккуратными ромбиками, не то что прежние, вкривь и вкось, заборы из лиственницы. Там, где в новых местах укрепили камнем откосы, кладка была уже бетонная, старых же подпорных стен, насухо, без всякого раствора, сложенных из валунов, почти не осталось. Пожалуй, сейчас она во многом готова была согласиться с отцом, хотя что толку от его проповедей, если почти ни слова из них сам он оказался не в силах претворить в жизнь.
Когда отца понесли вокруг церкви, ей в этом исполнении старинного обычая почудилась какая-то непристойность. Хотя всякого покойника они понесли бы точно так же, ей показалось, что отца несут как-то по-особому, словно напоказ, словно преступника; да и все их траурное шествие — сплошная показуха и больше ничего.
Вон, шляпы алыми гвоздиками украсили, да-да, у каждого музыканта за тульей местной тирольской шляпы пылает алая гвоздика, и капельмейстер, Райдер Тони, по случаю отцовских похорон тоже заткнул себе за тулью алую гвоздику из Ниццы, вон и в венке точно такие же гвоздики. Кстати, помянуть отца молитвой он так и не сподобился, и вряд ли просто от нехватки времени. В свое время его чуть ли не сутки допрашивали в полиции — это когда мачты высоковольтной линии подорвали и по вилле комиссара полиции кто-то палил из леса. Поговаривали, что задержанных итальяшки тогда даже пытали, чему якобы имеются неопровержимые доказательства.
У дома священника, в уголке возле крыльца, валялось несколько свежесрубленных кривых ольховых стволов с красными ранами на месте сруба. И там, где у деревьев отсекли сучья, тоже зияли свежие раны, розовато-кровавые, словно цветки шиповника. Почему-то ей вдруг ужасно захотелось ощутить со стороны Флориана — как будто он и вправду на такое способен — поддержку и помощь, хоть она и не знала, против кого помощь или ради чего, может, против всех и вся, в том числе и против самой себя.
Когда с колокольни, как перед воскресной мессой, ударили большие колокола, деревенская площадь, насколько Ольга могла ее оглядеть, была запружена народом вся. Двери «Лилии» стояли нараспашку, и из них все еще выходили мужики и парни, большинство, в том числе и молодые ребята, в черных костюмах, словно в парадных мундирах, брюки наподобие шаровар, без складки, и короткие, обычно чуть ниже пояса, пиджаки. Флориан надел темно-серый, в полоску, двубортный костюм отца, хотя перед тем ни он Ольгу ни о чем не спрашивал, ни Ольга его заранее ни о чем не просила.