Привели к дому общественного собрания, здесь стоял часовой в шинели, без погон, на рукаве повязка с зеленой веткой: «Сибирская армия».
Поднялись на второй этаж, у стола курил сигару дежурный офицер, кажется, поручик. «Кто такие?» — «Вот, — наш протянул „ордер“: — согласно приказу Гришина-Алмазова…» — «Следует говорить: командующего Сибирской армией, его превосходительства…» — «Оставьте, поручик. Зачем эти монархические штучки…» — «А вы, прапорщик, не из жидов случайно?» — «Я русский, но царя не приемлю так же, как и большевиков». — «Отведите их в двенадцатую».
В «двенадцатой» — лет тридцати, чернявый, с гвардейскими усиками, стол завален картонными папками.
— Большевик и большевичка? (Прищурился, попыхивает папироской.)
— Не отрекаемся. — Отец совершенно спокоен, почти равнодушен.
— А вы, барышня? В вашем-то нежном возрасте… Н-да. А вы, так сказать, — papá?
— Да. Я ее отец. Что вам, собственно, угодно?
— Нам угодно, собственно, выяснить насколько вы и ваша дочь опасны для того дела, которому мы служим.
— А вы за учредилку или за Романовых? — улыбается отец.
— Оставьте… — пожимает плечами. — Какие Романовы? Какая учредилка? Кому это все нужно?
Здесь появился в дверях лысый — в мешковатом кителе, взял со стола допросный лист, взглянул с любопытством:
— Комиссара Уралсовета по продовольствию знали?
— Видел в Совете. А что?
— Что вам известно о его распоряжении в аптеку? О выдаче серной кислоты для сожжения трупов Романовых?
— Ничего не известно.
— Тогда, может быть, расскажете, как комиссар продовольствия устраивал у себя дома приемы и банкеты? Шампанское лилось рекой, чернела и краснела икра, а рабочие в это время доедали последний сапог?
— А вас волнует судьба рабочих?
— Нас волнует судьба цареубийц и пособников.
— То-то вы говорите «Романовы», а не «священная особа государя императора»…
— А вы меня не ловите на слове! Мы — демократы прежде всего! Лично я — социалист-революционер. Симаков, отправляйте их. Большевички, мать их так, бесполезно тратить время… — Лысый ушел. Симаков (или мне показалось?) посмотрел сочувственно: «Знаете, с кем разговаривали? Палог из контрразведки… Ничего сделать не смогу, увы… Что касается вас… — он протянул мне кусочек картона. — Это пропуск, уходите. Формальных поводов для вашего ареста у меня нет». Позвонил в колокольчик, вошли конвойные, отец улыбнулся, погладил меня по голове — как в детстве, давным-давно… Сказал ровно, спокойно, словно очередную речь произнес: «Вера, я не боюсь смерти, потому что для меня ясен смысл жизни, он всегда был в борьбе за право народа. Если останешься жива — найди Надю, непременно найди!» Конвоир подтолкнул его, двери закрылись, Симаков пожал плечами: «Я ведь не требовал ни явок, ни адресов, ни фамилий… Глупо. Да и в чем мы расходимся? Я тоже за то, чтобы народ русский сам решал свою судьбу. Странно…»