…Арвид выслушал рассказ о сестре спокойно. «Если бы это было иначе — у нас теперь шла не гражданская, а какая-нибудь иная война». Мы разговаривали до ночи… А потом он не отпустил меня, и я не ушла…
Утром приехал командарм Шорин, бывший полковник, он все еще сохраняет неуловимую мерзость прошлого. Некрасив, бугристое лицо и огромные усы (зачем мужчины старательно выращивают и носят этот вполне очевидный признак атавизма?) — он стал мне неприятен с первого же мгновения. И я, увы, не ошиблась…
Он кратко и сухо поздравил Арвида с высокой наградой ВЦИКа, орден Красного Знамени — самая заветная революционная награда. Арвид смутился, покраснел, даже растерялся немного. А когда красноармейцы закричали «ура» и в воздух полетели шапки и фуражки, в глазах Арвида вдруг блеснули слезы. (Высокий штиль, лучше проще: он заплакал, и это очень понравилось Шорину. Он тоже стоял со слезами на глазах. Не понимаю этого. И не принимаю.) И здесь мы допустили ошибку: я подошла к Арвиду, крепко пожала ему руку, а он вдруг обнял меня и… поцеловал.
Шорин побагровел, мне показалось, что его усы вдруг значительно выросли, он хватал ртом воздух, потом разразился отнюдь не дворянской бранью. От обиды и отчаяния потемнело в глазах: он приказал отправить меня в только что организованный тыловой пункт по стирке белья и дезинфекции — заведующей. Потные, злые, они стояли друг против друга и яростно кричали. Я поняла, что всему конец.
Потом Шорин сел в автомобиль и уехал, Арвид подошел и ласково погладил меня по щеке: «Ничего не бойся, мы никому не мешаем, а он пусть распоряжается у себя в штабе. В своей дивизии хозяин я». Я хотела было возразить — дивизия часть армии и не принадлежит начальнику, но промолчала. Подошел Татлин: «О том, что ты завел шашни с порученцем, доложил Шорину я. Ты ведешь себя безответственно и глупо. Что скажут красноармейцы?» — «Позавидуют». — «Ты разлагаешь дисциплину. Если можно тебе — можно и другим». И тут у меня вырвалось: «Что позволено Юпитеру — не позволено быку». Татлин пожал плечами: «Вот видишь, Арвид… А что будет лет через десять, когда мы победим окончательно? Одним — все, другим — ничего? Если дать вашей гнилой психологии расцвести махровым цветом — нас постигнет катастрофа!» Он безнадежно махнул рукой и ушел, а мы с Арвидом долго говорили об устройстве будущего революционного общества. Конечно, Татлин прав: должно быть всеобщее равенство, все должно быть справедливо. Я убеждена, что так и будет, потому что все мы, прошедшие сквозь кровь и пыль гражданской войны, не останемся такими, как были. Мы изменимся, станем лучше и чище. Люди перестанут обижать друг друга, власть денег ослабнет настолько, что со временем отомрет совсем. Поголовно грамотный народ построит новые города, места хватит всем, работы — тоже. Это будет прекрасное время: много детей, много стариков, а все остальные (их — большинство) молоды, полны сил и желания сделать мир лучше. Арвид притянул меня к себе: «Кончаем театр. У нас зрителей — вся дивизия. Нельзя. Конечно, все правильно, но — будем встречаться тайно». — «Это грязь и гадость. Не будем». — «Значит, ты не любишь меня больше?» — «Люблю. Но когда мужчина и женщина встречаются тайно — они боятся. А страх — это не для меня. Ты ведь тоже боишься». — «Я? Кого? Шорина? Никогда! Но ты права. Нам, может, и жить-то остается всего ничего, а мы тут будем стесняться и исполнять дурацкие приказы! Все!» Мне странно и страшно немного — мы выступили против всех, против командарма. Надя, я знаю, повела бы себя иначе. Для нее в любви страха нет. Но ведь это — церковные сказки? Это ведь апостол Павел сказал — мифическая фигура, его и не было-то никогда…