Как хорошо. Я готов вечно предаваться этой сладостной истоме. Это ведь истинное блаженство, чувствовать тепло огня, вдыхать душистый аромат сосновых дров, с потрескиванием догорающих в камине. Я лежу на кушетке и читаю. Не могу уловить мысль автора, снова и снова перечитывая страницы, нахожу на них новые слова и совершенно другие предложения. Однако это такая мелочь. Меня захватило ощущение бесконечной неги, и не хочется ни над чем думать.
— Читаешь, сынок?
— Читаю, — без сожаления отвлекаюсь от книги и вижу перед собой Андрея.
До слёз приятно, что рядом родной человек. Тот, кто вырастил меня и воспитал. Кто так заботился обо мне с самого рождения и дарил всю ласку.
Пронзительный писк разрушил моё хрупкое спокойствие.
Оглядываюсь и замечаю на подоконнике клетку. В ней возбужденно мечется круглая серая птичка. Малиновка. Её голосок и жалкие попытки выбраться на свободу рвут мне душу.
— Папа, её надо выпустить.
— Зачем? — Андрей кладёт руки мне на плечи. — Что плохого в клетке? Без неё глупая птица пропадёт. Она не понимает своего счастья.
— Но она не хочет…
— Она должна остаться здесь.
— Это неправильно!
— Ты ещё такой дурачок.
Малиновка выбивается из сил, её писк становится тише. Я смотрю на бедняжку…
Я вижу комнату её глазами. Вижу ненавистные прутья, бьюсь об них, падаю и снова бьюсь.
Сколько себя помню, я никогда не боялся грозы. В детстве для меня не было ничего увлекательней, чем в непогоду стоять у окна и выжидать самую настоящую молнию. Со временем я стал равнодушен к этому природному явлению. Зато моя мать панически боялась грозы. Не знаю, считала ли она её наказанием Божьим, но факт остаётся фактом. С приходом непогоды она начинала сильно нервничать, и её всякий раз расстраивало, если она замечала меня или отца у окна в это страшное для неё время. Если гроза бушевала ночью, мать могла спокойно заснуть только при двух условиях: либо отец ей что-то негромко рассказывал, либо просто прижимал к себе. Меня всегда поражало, как ему хватало терпения возиться с женой, как с маленькой девочкой. Помню одну ночь, уже после его смерти. Я проснулся от того, что оглушительно гремел гром. При каждом его раскате мать тихонько всхлипывала, так тоненько и беспомощно, что снова заснуть мне мешали жалость и чувство долга. Недолго думая, я перебрался к ней в постель, осторожно взял её за руку. Она с готовностью сжала мои пальцы в ответ и сонно пробормотала: «Кристиан». Больше той ночью она не плакала.
Не самое приятное моё воспоминание, только тяжёлые тучи и густой влажный воздух не давали думать о чём-то менее печальном. А размышлять хоть о чём-то мне было просто необходимо.