Вот и все. Он сообщил адрес своего римского банка и стал ждать ответного письма, но писем больше не было. Возможно, на выполнение «формальностей», какие бы они ни были, требовалось больше времени, чем он предполагал, и, не торопясь вновь обрести свободу, он не пытался узнать причину задержки. Однако с этого момента он считал себя фактически свободным и потому потерял всяческий интерес к своему будущему. Жизнь казалась ему тусклой, как в первые дни после лихорадки.
Он был уверен только в одном — что не останется на службе у Хиксов: он не собирался сопровождать их, когда те из Рима отправятся в Центральную Азию. Быть преемником мистера Баттлса день ото дня становилось ему все более тягостно по тем же причинам, по каким, наверное, мистеру Баттлсу была приятна его роль. Быть при Хиксах платным оракулом, собственностью, которую демонстрируют и балуют, было куда неприятней любых других отношений с этими добрыми людьми, которые он мог себе представить. И с тех пор как все их устремления были откровенно направлены на то, чтобы приобщиться к свету, он нашел свои обязанности если и более легкими, то все же менее приятными, нежели в первые месяцы службы у них. Он предпочитал в сотый раз терпеливо объяснять миссис Хикс, что Сассаниды и сарацины — вещи разные, выявлять генеалогию ее титулованных гостей и напоминать, когда она рассаживала их на своих званых обедах, что герцоги по положению выше князей. Нет — работа решительно невыносима; он должен поискать иной способ зарабатывать на жизнь. Но он не слишком забивал себе голову мыслями о поисках работы. Он знал, что голодать ему не придется; даже вновь начал верить в свою книгу. Ему хотелось думать о другом, о Сюзи, — верней, его мысли неизменно возвращались к ней, о чем бы он ни думал.
Снова и снова он воображал, что заключил перемирие с прошлым — на условиях признания поражения от блестящего врага по имени счастье. И, по правде говоря, с определенностью понял, что не может быть возврата к той жизни, которую они с Сюзи начали. Трагедия их недолгого брака была в том, что любовь к ней пробудила в нем жажду идеала, которому она не могла соответствовать. Он влюбился в нее потому, что она, как и сам он, была веселой, без предубеждений и свободна от иллюзий, но он не мог любить ее дальше, пока она будет оставаться прежней. Из этого круга не было выхода, и он с бесконечным отчаянием вращался в нем.
Если бы до него не дошли столь упорные слухи о том, что она выходит замуж за лорда Олтрингема, он, возможно, попытался бы увидеться с ней снова, но, сознавая рискованность и безнадежность встречи, он, в общем, был рад поводу этой встречи избежать. Таким, он честно полагал, был его душевный настрой, пока он не обнаруживал, как в этот раз, что ничто не мешает ему довести свою мысль до логического конца. Но в конце неизменно оказывалась Сюзи; не сочетание достоинств и недостатков, распутать которое старался его критический дух, а мягкая расплывчатость индивидуальности, личности, глаз, волос, губ, смеха, особенностей речи и жестов, которые были столь единственны и неповторимы и в то же время столь таинственно не зависели от того, что она делала, говорила, думала в критических обстоятельствах. Он помнил, как однажды она сказала ему: «В конце концов, ты был прав, когда хотел, чтобы я была твоей любовницей», и помнил свой возмущенный взгляд, которым ответил ей. Но в эти часы воображаемая Сюзи прижималась к нему еще теснее, пока его видение не возвращалось неизменно в исходную точку, и, чувствуя ее на своей груди, он не желал ее и в душе.