Шестой шедевр, однако, заставил его переспросить гида, — мало ли, ослышался; но нет, перед ним был траурный митинг по случаю смерти Сталина. Хотя музей созидался в семидесятые, когда любимое имя произносилось с осторожностью и, несмотря на полу-официальную реабилитацию, избегалось елико возможно, — в Перове не потерпели никаких умолчаний. Траурный митинг шел в ночном цеху, при свете раскаленного металла (Тихонов не стал уточнять, были тут ночные вахты постоянной практикой или специально решили запустить цех на всю ночь, чтобы таким образом почтить память самого полуночного полуночника). Огромный бюст — видимо, только что отлитый, — занимал половину первого плана; рядом на трибуне возвышался тот самый директор, который только что смотрел в небо. Теперь, глядя прямо перед собой напряженными красными глазами — покрасневшими то ли от слез, то ли от жара, — он явно в чем-то клялся. Вокруг чернела безмолвная, озадаченная толпа, не представляющая, как же теперь и на кого покинул.
— Я вижу, вы хотите что-то сказать, — заученно произнес гид. Видимо, большинство посетителей не могли удержаться от полемики: да, достижения, но с другой стороны…
— Нет, ничего, — скромно ответил Тихонов.
— Руководителя государства, — сказал гид, потирая усталые, тоже вдруг покрасневшие (не от слез ли?) глаза. — Руководителя государства… следует судить по тому, что от него осталось. Все, что мы имеем, осталось от него.
Тихонов не стал возражать. Тем более что возразить на это было нечего — следовало лишь понять эту фразу чуть шире.
Седьмая картина вызвала у гида особый восторг: то были блаженные шестидесятые, время строительства того самого НИИ, который размещался возле завода и неутомимо тянул его в будущее. Ершистые, вихрастые физики отчаянно спорили вокруг белого листа (чертеж, вероятно, был виден посвященным или проступал при особом освещении); чуть поодаль к их спорам одобрительно прислушивался пожилой шеф лаборатории — эх, молодежь! Заблуждается, понятно, перехлестывает через край, — но какой энтузиазм, вера какая! На восьмой Перовский тракторный, впоследствии Перовский танковый, преобразовывался в Перов-60: картина изображала торжественное закрытие огромных бетонных ворот. Открытие завода совпало с закрытием города. С этого времени Перов-60, бывший Чудеев (по имени монастыря и его чудотворцев), начинал жить если не в коммунизме, то по крайней мере при том идеальном строе, который должен был получиться вместо коммунизма: умные, но насмерть идейные люди в обстановке полной закрытости, истерически выросшей духовности и полной исключительности, подогревающей трудовой энтузиазм. Остальные три картины — открытие стадиона, выпуск первого и опять-таки невидимого (на закрытой брезентом гигантской платформе) изделия № 16 и математическая олимпиада среди школьников из закрытых городов — посвящены были идиллическим, но грозным картинам этой полужизни, рождавшей гениев и параноиков в количествах, превышающих любую потребность. Двенадцатой картины не было — то есть она была, разумеется, но изображала, как шутили в курилках тех же заводов, разгрузку угля черной африканской ночью. Тихонов не сдержался и усмехнулся. Гид привычно вскинулся.