У Градченко тоже был свой личный опыт общения с ней. Много лет назад с небольшой группой студентов МИФИ забросил вертолет в таежную глухомань и его. Рассчитанная лишь на каникулы разведка одного из участков будущей трассы еще не нашумевшего БАМа неожиданно затянулась до осени. И тут вдруг отряд накрыла зима, да такая, какой не припомнить и старожилам. Без продуктов, без теплой одежды, без лыж пришлось московским девицам и паренькам, привыкшим к комфорту и сытости, продираться через сугробы, в лютую стужу, в метель почти за две сотни верст к ближайшему оленьему стойбищу. Пообморозились, вместо прежней упитанной, ухоженной плоти да юного столичного гонора — кожа да ребра, да животная бесконечная дрожь от макушки до пят, и блеск дикий, голодный в глазах. Под конец готовы были друг друга сожрать, содрать с чужого плеча едва сохранявшую остатки тепла задубевшую вконец одежонку, бессовестно бросить любого в тайге, лишь бы самому уцелеть. В общем, не люди, а звери уже. Не нашел бы их вертолет, погибли бы все.
До сих пор, как припомнит те дни Геннадий Евгеньевич, так и сжимается весь от стыда, от запавшего в душу, в каждую клеточку неистребимого ужаса. Только увидит на телеэкране, как качается, уходит из-под ног людей от трясенья земля, ревет и беснуется где-нибудь в тайфун океан или с пушечным грохотом крошатся и лезут одна на другую огромные льдины, словом, как свою беспредельную власть утверждает природа, тут же глаза расширяются, лицо застывает, напрягается весь и ждет, ждет, что вот-вот его снова захватит стихия. И возбужденный, напуганный, не в силах дальше смотреть, нередко выдергивает вилку из штепселя.
Из живой природы с тех пор со спокойной душой воспринимает он только ухоженные столичные парки, два-три газона с тюльпанами в сплошь залитом асфальтом, почти мертвом дворе нового здания КПК да огражденную металлической сеткой ольховую рощу на загородной даче ЦК. И уже верхом раздолья воспринимается им прогулка на яхте по Рижскому взморью, под крымской южнобережной канатной дорогой насаженные человеком боры или пляж у подножия многоэтажных коробок Пицунды, когда уже закончился день, поближе к ночи и на нем, на всем его песчаном приволье почти уже никого.
Чего же удивляться, что только прочел он рассказы Изюмова о том, как тот со своим волкодавом-ублюдком Русланом бродил по родной уссурийской тайге, как под Ванаварами, снедаемый комарами и гнусом, докалывался с «паучниками» до Тунгусского дива, как, нанявшись по необходимости егерем, увлекшись своей неожиданной новой судьбой, объявил браконьерам войну (а те, конечно, ему), как добывал и сдавал государству кабанов и оленей, барсуков и косуль, белок, лис и куниц, словом, только представил себе по изюмовским книгам все это — всю его завидную охотничью волюшку-волю, почти зверушью слитность с полями, с лесом, с горной грядой, все их раздолье и благость, гак и захотелось лично встретиться с ним. И не только встретиться, но и поддержку ему оказать, постоять за него. Вроде даже вину ощутил перед ним. Пусть не свою, не личную (недавно, уже в перестройку, из научного своего института в орган партийный попал), но вину — за тех, кто перевернул молодому начинающему газетчику всю его жизнь, кто в ту пору сидел в КПК и не защитил его от произвола, от несправедливости. И расхлебывать чужие грехи, возвращать партийный билет (а с ним и все остальное, что он, при сложившейся системе, человеку сулит) приходится нынче ему.