Братия всех монастырей делится на две неравные части. Одни и впрямь покидают мир по велению души и сердца и проводят дни и ночи, истязая тело постом и укрепляя дух молитвой.
Увы, таковых в монастырях совсем немного — смиренных и кротких богомольцев, готовых прийти на помощь ближнему своему, отдав последнюю корку хлеба и сняв последнюю рубашку. Большинство же прячется за стенами монастыря, чтобы избежать ответственности — гражданской или уголовной, сделать духовную карьеру, подсиживая истинно верующих и спекулируя на догматизме Синода, или же вот так, как брат Кондратий, жаждут наживы.
О предприятии брата Кондратия знали все, но никто не возражал и не пытался усовестить падшего в бездну греха брата. Оно и понятно — большинство братьев кормилось с этого предприятия.
И вот однажды отец Антоний, которого совсем уже одолели разбирательства с Синодом, открыто сказал, что безобидное учение об Имени Божьем не могут обвинять в ереси стяжатели и казнокрады. Настоятель вызвал к себе Кондратия и сказал:
— Вот что, брат Кондрат. Ересь из нашей обители уже в Андреевский монастырь переметнулась, этак скоро весь Афон в ней погрязнет. Урезонь Антония. Ну, как ты умеешь. Посули ему там чего-нибудь… Смотри, не урезонишь — как ни жаль мне, а придется с тобой расставаться, потому как всяческие комиссии и ревизии мне сейчас ну никак не с руки.
Брат Кондрат был известный демагог, переговорить его не мог никто. Он взял бутылочку кагора, сыра, овощей, ковригу хлеба — и пошел замиряться с Булатовичем.
Он осторожно постучал в келью. Отец Антоний сам открыл и посмотрел на гостя. Если бы кто со стороны видел эту сцену, не смог бы не улыбнуться: Булатович был высок и статен, лицо имел почти черное от загара, а перед ним, едва не вдвое ниже, замер с дарами Кондратий, бледный, белобрысый. Не иначе, Сатана пришел уговаривать архангела Михаила супротив Отца Небесного восстать.
— Здрав будь, батюшка, — приветствовал Кондратий Антония.
— И тебе не хворать. Заходи, чего уж.
Кондратий вошел в маленькую камеру и обрадовался, что он такой маленький, иначе пришлось бы передвигаться, как отцу Антонию, сгорбившись.
— У меня, батюшка, разговор до тебя деликатный. Не откажи, выслушай.
— Говори, чего уж, — разрешил Булатович, усевшись на жесткое свое ложе, представлявшее грубо отесанный плитняк, покрытый циновкой.
Брат Кондратий начал заученную уже речь, которой охмурял всех братьев, в том числе отца-настоятеля.
— Всякой обители следует себя на что-то содержать, правильно? Хоть и не хлебом единым жив человек, без хлеба ему никак не прожить. Как ты будешь слово божье нести, если слаб и немощен? Сам знаешь, времена сейчас неспокойные, пожертвований едва хватает, чтобы концы с концами сводить, где тут о душе подумать, когда брюхо от голода сводит? Я же помогаю обители не только есть и пить, но даже веру укрепляю, потому что всякий раз с божьей помощью создаю маленькое чудо, и появляется на столе вместо воды — вино, вместо творога — сыр, вместо сухаря — овощи и свежий хлеб.