— Этим миром движут не чудеса. Этим миром движет свободная воля, и я не могу вмешиваться. Все зависит от свободной воли, вашей и детей.
— Но вы вмешались, чтобы дать мне совет.
— Я кинорежиссер, мистер Томас. Я не советую. Я даю инструкции. А вы вольны их проигнорировать.
Когда он вновь начал подниматься, как воздушный шарик на параде около универмага «Мейси», я схватил его за руку, чтобы удержать.
— Почему вы не заговорили со мной с самого начала, почему раньше ограничивались только пантомимой?
Он улыбнулся и покачал головой, как бы говоря, что мне надо еще многому научиться по композиции драмы. «Нельзя открывать такой поворот сюжета раньше, чем в конце второго действия. — Его лицо стало серьезным. Он встретился со мной взглядом, словно хотел понять, насколько я готов к противостоянию. — Дети, мистер Томас. Невинные дети».
— Я сделаю все, что в моих силах.
— Сделайте даже больше. — Его обычная сдержанность уступила место эмоциям, которые он не демонстрировал на публике, когда купался в лучах славы. — Этот мир может больно бить по детям.
Потом я узнал, что у него и его жены, Альмы, родилась одна дочь, Патриция, которую он боготворил. Осталось множество фотографий, запечатлевших полноватого мистера Хичкока, крошечную Пэт и Альму на отдыхе в таких экзотических местах, как Париж, и Африка, и Швейцария. Его улыбка, ироническая для публики, могла быть и нежной, а самой нежной становилась на фотографиях с Пэт и ее детьми. Играя с внуками, он сам становился ребенком, и все хичкоковское достоинство жертвовалось ради полноценного участия в детской игре.
Возможно, такое отношение к детям и их счастью обусловливалось собственным одиноким детством. В девять лет его отправили в католическую школу-интернат. До четырнадцати лет он воспитывался иезуитами, которые свято верили, что угроза наказания и незамедлительное приведение его в исполнение — лучшей способ добиться прилежного отношения к учебе. Ему еще не исполнилось пятнадцати, когда он бросил школу и нашел первую работу. Другие помнили его тонко все чувствующим и ушедшим в себя ребенком, он же называл себя «на удивление непривлекательным подростком», хотя редкие фотографии тех дней не подтверждают столь суровой самооценки. Среди самых ярких воспоминаний его детства стало позднее пробуждение в рождественское утро, когда он, пятилетний, увидел, как мать вынимает две игрушки из его рождественского чулка, кладет их в чулки других детей и заменяет их парой апельсинов.
— Этот мир может больно бить по детям, — повторил он. — Эти семнадцать думают, что их похитили ради выкупа. Они не знают, что с ними собираются сделать, хотя некоторые что-то подозревают. Сектанты хотят их удивить, чтобы насладиться их ужасом, абсолютным ужасом в тот момент, когда дети поймут, какова их судьба.