Снаружи, на берегу, я вижу стадо. Тридцать белых коров с нелепыми громадными рогами и выпирающими лопатками. На шеях у них висят кожные складки, похожие на те, что бывают у стариков. Пастух, высокий и тонкий мальчик с севера, с откровенным восхищением смотрит на океан. Возможно, он видит его впервые в жизни — пространство, до горизонта заполненное вздымающейся водой?
Он осторожно идет навстречу плоёной пенной кромке разбившейся о берег волны и, пока она не успела отпрянуть, погружает руку в воду. Пробует ее на вкус. Сплевывает соль.
Я снова ухожу в работу.
Медленно и кропотливо, положив рядом словарь, я перевожу с французского на английский письмо для Гюнтера. Оно от директора завода по переработке алюминия в Марокко.
Некая мысль, толкаясь и распихивая другие локтями, пробивается ко мне в сознание.
Я знаю, мы это уже обсуждали, но, может быть, мы приближаемся к каким-то выводам.
Верна ли великая теорема Ферма? Возможно и так, решили мы. Давайте считать, что она верна, но недоказуема. Вероятно, существует, и не только в математике, некий набор утверждений, которые верны, но не могут быть доказаны с помощью каких-либо известных процедур доказательства. Если это так, то к чему мы приходим?..
Я не могу этого доказать, но знаю, что это правда. Порой подобные реплики представляются мне совершенно разумными.
Если я скажу этому мальчику-пастуху на пляже, что волны будут разбиваться о берег до скончания времен, а он попросит у меня доказательств — должна ли я их искать? И те усилия, которые я потрачу, чтобы предстать перед ним с какой-нибудь вразумительной методикой доказательства — имеют ли они значение в данном случае?
Я думаю об этом и смотрю, как коровы нетерпеливо переминаются и покачиваются. На берегу нечего есть.
Я думаю, что существует ряд утверждений касательно этого мира и наших жизней, которые не нуждаются в формальных доказательствах.
Я возвращаюсь к своему письму и ценам на боксит.
Прежде мне случалось задаваться вопросом, могу ли я сколько-то обоснованно назвать себя оптимисткой или пессимисткой? Ответ всегда зависел от моего душевного состояния. Когда я бывала умной, то причисляла себя к пессимистам, с гордостью и независимо от того, насколько мне в данный период везло. Только тогда, когда голова у меня не работала, я становилась оптимисткой. И чем большей дурой я была, тем больше рассчитывала на то, что события будут развиваться в благоприятном для меня направлении. Теперь я вижу, что в эти попытки разложить все по полочкам вкралась ошибка: временами мой ум только скрывал от меня, какой я была дурой.