Кэтлин опускает глаза, смотрит вниз на свои сложенные на коленях руки, и ножные кандалы скребут по полу и звякают. Губы ее дрожат, лицо краснеет, она вот-вот расплачется.
— Мне нужно было выговориться. Знаю, получилось некрасиво. — На меня она не смотрит.
— Понимаю.
— Надеюсь, что вы не отвернетесь от меня из-за этого. Мне бы хотелось поддерживать с вами связь.
— Все в порядке, людям порой бывает необходимо выговориться.
— Я не знала, что буду чувствовать через какое-то время, как относиться к тому, что его больше нет, — говорит Кэтлин, не поднимая головы. — Принять это почти невозможно. Не то чтобы он был частью моей нынешней жизни, но он был моим прошлым. Он был причиной того, почему я здесь нахожусь. И вот теперь причины больше нет, а я по-прежнему в этих стенах.
— Мне очень жаль.
— Без него так пусто. Это слово постоянно вертится у меня в голове. Пусто. Как большое пустое поле, голое, продуваемое ветром.
— Знаю, это больно.
— Если бы только нас оставили в покое… — Она поднимает глаза, покрасневшие, полные слез. — Мы не делали друг другу ничего плохого. Если бы только нас оставили в покое, ничего этого не случилось бы. Кому мы мешали? Кому делали что-то плохое? Это на нас все набросились.
Я молчу. Что тут скажешь?
— Ладно, надеюсь, остальное время в Саванне вы проведете с пользой.
Очень странное пожелание.
Надзиратель Мейкон снова проходит за окнами, разделенными стальной дверью, проверяет, все ли в порядке, и, хотя Кэтлин не смотрит на него, я могу поклясться, что она держит его в поле зрения.
— Я рада, что вы приехали и нам представился случай поговорить. Рада, что адвокаты, ваш и все остальные, предоставили нам такую возможность. И спасибо за фотографии и все остальное. Весьма любезно с вашей стороны, — добавляет она, и это тоже звучит странно, как будто она имеет в виду что-то другое, не то, о чем говорит, что-то, чего я не знаю. Кэтлин как будто ждет, когда надзиратель Мейкон снова исчезнет из виду.
Она сует руку за ворот белой форменной рубашки и достает что-то из лифчика.
И бросает через стол плотно сложенный бумажный квадратик.
С листьев дубов и пальметто в конце парковочной площадки капает вода. Я чувствую запах дождя и сладкий аромат цветущих кустов, лепестки разбросаны по земле, как яркие конфетти. Воздух густой и жаркий, солнце то прячется за бегущие к западу всклокоченные темные тучки, то выглядывает из-за них сердитым горящим глазом. Садясь в машину, я удивляюсь, что меня никто не остановил.
Надзиратель Мейкон, в сопровождении которого я вышла из блока «Браво» и прошествовала по еще мокрой после промчавшейся бури дорожке, не подал и виду, что заметил что-то необычное, что-то вышедшее за рамки установленного порядка, но я ему не поверила. Не может быть, чтобы он или кто-то еще, может быть, сама начальница, не знал, что Кэтлин Лоулер передала мне сообщение, получать которое я не имела права. На пропускном пункте, где мою ладонь просканировали под ультрафиолетом, выявив проштампованный пароль «снег», никто не произнес ни слова, и только надзиратель Мейкон поблагодарил за визит, словно мое посещение женской тюрьмы штата Джорджия воспринималось здесь как некая любезность. Я сказала ему, что Кэтлин опасается за свою жизнь, и он с улыбкой ответил, что заключенные любят рассказывать «небылицы» и что в блок «Браво» ее перевели именно ради ее же безопасности. Я попрощалась и вышла.