Но тут в комнату пошатываясь ввалилась Алиса Дюмон, которую поддерживала госпожа Фолькман, или, может быть, певица поддерживала хозяйку дома? Обе дамы явно были возбуждены. Они хохотали так громко (будь это не они, сказали бы — вульгарно), что обаяние, которым прельстил присутствующих писатель, тотчас развеялось и две-три слушательницы тоже захихикали. Одна сидела рядом с Гансом, его представили ей лишь теперь, когда вновь можно было и разрешено было обмениваться мнениями. В кружке слушателей она сидела со своим мужем. Доктор Бенрат и его жена, близкие друзья Анны.
— Оставайтесь, — предложила им Анна, — пусть все разойдутся.
Господин Бенрат посмотрел на жену и ответил:
— Как скажет Бирга.
Бирга сказала:
— Как скажет Альф.
Наконец-то Анна опять приободрилась, наконец-то вздохнула с облегчением, избавившись от сверхгнетущего присутствия кое-каких гостей, а может, это была еще и заслуга госпожи Бенрат, что Анна так оживилась. Госпожа Бенрат, тихое большеглазое существо, смуглая, с прямыми черными, точно у индианки, волосами, ниспадавшими на лицо, была истинно девой-грезой; Гансу казалось обидным, что она замужем за этим здоровенным, атлетического сложения врачом. Общество вокруг Ганса снова пришло в движение, одни прощались, другие тянули друг друга за руки на террасу, третьи все еще сидели по углам и вели, надо думать, важные беседы.
Ганс видел, что господин Фолькман уже долго обсуждает что-то с главным редактором «Вельтшау», однако Бюсген не позволял себе при этом возлежать в кресле со столь небрежным и рассеянным видом, как во время разговора с режиссером, хотя и сейчас еще сохранял свою высокомерную мину. Гансу очень хотелось бы сказать два-три слова Сесили, а еще охотнее он услышал бы от нее множество слов, но она погрузилась в кресло, далеко откинув голову на спинку, и ей что-то нашептывал доктор Бенрат. Ганс минуту-другую смотрел, как Сесиль, поеживаясь от слов этого атлетически сложенного человеко-животного, звонко смеялась, так что ее крупный рот точно раскалывался и обнажались, сверкнув молниеносной белизной, зубы. Биргу, жену Бенрата, выспрашивала Анна, которой внезапно понадобилось знать все подробности супружеской жизни. Ганс почувствовал, как он ретируется куда-то в дальнюю даль, из которой он даже о помощи воззвать не в состоянии. Он не ощущал своего рта, руки-ноги налились свинцом, он понимал, что на этом приеме потерпел полную неудачу. Его вступление в филиппсбургское общество прошло незамеченным. Анна Фолькман пыталась раз-другой представить его людям, с которыми, говорила она, ему важно познакомиться, как для него лично, так и для его журналистской работы, но он каждый раз чувствовал, что не подготовлен, каждый раз просил отложить знакомство, ему стыдно было подойти вот так просто к человеку и, не давая ему возможности улизнуть, навязываться со своим именем и подобающей случаю улыбочкой. Он не решался затруднять людей, для которых он ничего не значил, для которых он вообще не существовал. Так и не состоялись намеченные знакомства, за одним исключением: он, все-таки познакомился с главным режиссером филиппсбургского радиовещания и телевидения. Тот, видимо, готов был в настоящее время использовать всех, даже самых маловлиятельных знакомых, чтобы они помогали ему вести кампанию за его переизбрание. Ганс решил заглянуть к нему в ближайшие дни и поддержать, в чем только сможет. Он чувствовал, что режиссер ближе ему, чем все остальные. Но станет ли этот могущественный, высокооплачиваемый главный режиссер так же дружески обращаться к нему, беспомощному журналисту, редактору, послушному команде крупных промышленников, через пять минут после своего переизбрания?