С Анной Ганс тоже потерпел неудачу. Ни единой мысли не пришло ему в голову, чтобы развлечь ее. Он, правда, удалился с ней в уютный уголок, но там тупо смотрел в одну точку, перекладывал носовой платок из руки в руку, изучал облака, плывущие перед окном по раскаленному филиппсбургскому небу, и размышлял о собственных делах. Слава Богу, к ним все время подходили гости, снимавшие с него на какое-то время ответственность. Надо бы ему больше выпить. Вначале алкоголь еще действовал на него, но очень скоро все в нем застыло, и, чем дольше наблюдал он окружающих, чем легче и уверенней вели те беседу и смеялись, тем неуклюжее становился он сам.
Но что-то же должно прийти ему в голову, прежде чем кончится прием, он обязан был что-то предпринять ради Анны. Она так много для него сделала. Но кто раздумывает. тот наперед обречен на провал. А Ганс всё еще раздумывал, когда они уже сидели за ужином. На террасе. Супруги Бенрат, господин и госпожа Фолькман, Алиса Дюмон, Анна и он. Писатель Диков, единственный из гостей, кто еще не ретировался, лежал в кресле и ругательски ругался. Госпожа Фолькман чмокнула его, проходя мимо, в лоб и сказала:
— Сын муз страдает за наш мир. Так и быть должно.
Вилла Фолькманов точно вымерла. Тишина болезненно отдавалась в ушах. Слава Богу, по комнатам еще сновали туда-сюда, занимаясь уборкой, горничные. Временами Алиса Дюмон и госпожа Фолькман заливались звонким смехом, и он еще резче оттенял тишину. А то Алиса, положив голову на белоснежное плечо госпожи Фолькман, шептала ей нежные слова и называла единственным своим другом. Разговор ежеминутно обрывался, агонизировал, точно задыхающаяся в воздухе птица; еще два-три удара крылом, секунда, а то и две, и разговор увял окончательно. Молчание гремело у всех в ушах.
— Придется мне все-таки рассказать парочку историй из практики, — объявил доктор Бенрат, внезапно и безжалостно разрывая тишину.
Тут встал господин Фолькман, улыбнулся всем, словно все сидящие вокруг были его любимыми внуками, приподнял плечики и сказал, изобразив на лице любезное огорчение:
— Ничто не доставило бы мне сейчас столько удовольствия, как гинекологические истории, но я не имею на то права, я не могу, мой тиран призывает меня, — он постучал пальцем по карману, где носил календарь-памятку, — раб вынужден подчиниться. Не сердитесь, господа, пожалейте лучше меня. Мне предстоит сегодня вечером обсудить с инженером новую форму шасси! И прежде всего пожалейте потому, что я еще рад этому обстоятельству!
Слегка пожав плечами и поклонившись, он повернулся и засеменил прочь. Анна тут же начала новый разговор, заведя речь о гостях сегодняшнего приема. Видимо, под угрозой историй из практики гинеколога уста ее разверзлись.