Отчего это я сам себе не противен, подумал он.
Вошла, ни слова не говоря, Сесиль, но тут же повернулась и вышла, перейдя в гостиную. Услышав, что она села, он поднялся, последовал за ней, тоже сел к прохладному столу из камня и латуни, глазами пошарил по мозаичному узору, нашел какую-то линию, на которой узор этот держался, проследил за ней, как ни сложно было не упустить ее из виду во всех спиралях и эллипсах, но стоило ему на секунду расслабиться, и узор тут же расплылся, глаза его растерянно заблуждали по столу, не находя более опоры, пока взгляд, добравшись до другой стороны стола, не упал на колени Сесили и не остановился на том месте, где узкая черная юбка недвижно, словно была из камня, маленьким тугим навесом торчала над плотно сомкнутыми коленями. Но вот уже протянулись руки Сесили, колени дрогнули, Сесиль натянула юбку.
Альф посмотрел на нее.
— Нелегко, Сесиль, что-нибудь сейчас сказать.
Он увидел, что у Сесили дрожат руки. Теперь он обратил внимание, что лицо ее искажено, словно его свело судорогой, и все черты его от того будто перемешались и застыли в полном сумбуре. Ничто не двигалось в нем. Брови нависли над глазами, застывшие и закоченелые, точно их сдвинуло вниз. Скулы выдавались дальше, чем обычно, словно собрались тотчас и уже окончательно вспороть тусклую, уставшую от такой нагрузки кожу. Губы потеряли свою естественную форму, сбились куда-то на сторону, скособочились, потому что зубы так сжались, что, казалось, им вовек не разомкнуться. Альф раз-другой собрался было с духом заговорить. Но ему это не удалось. Кто только создал такое различие в нашем мире? Кем был он для Сесили, для Бирги? Он смотрел со стороны, если они страдали. Он наслаждался, если они жили. И рассуждал, если они умирали. Они были совсем иными существами. Между ним и этими существами не было никакой общности. Он веки вечные будет пользоваться их страданиями. Он станет, правда, размышлять, будет осуждать себя от времени до времени, но и этот суд будет весьма легковесным, на него всегда можно дунуть посильней, если дело примет скверный оборот, и он улетучится. Но дело никогда не примет слишком уж скверный оборот, ибо Бенрат был собственным защитником, к тому же от него зависит, в какой мере дурацкими будут аргументы, которые он вложит в уста прокурора, не слишком, разумеется, дурацкие: нужно было сохранять видимость, будто он и в самом деле предстает перед судом, и нужно было радоваться благополучному исходу, когда ему снова удавалось выйти сухим из воды, он должен был испытывать такое чувство, будто все могло кончиться иначе. Хотя, конечно же, иначе кончиться все это никогда бы не могло. Но женщины, те сразу без оглядки кидались на ножи, которыми он играл. Они все принимали всерьез. Какая же между ними разница! И каким же невыгодным было положение этих существ в мире. У мужчины, можно считать, нет совести. Он лжет, даже когда считает, что говорит правду. Женщины же говорят правду, даже считая, что лгут.