— Прошу, Марианна, не умирай, не оставляй меня, борись, Эм, сражайся, пожалуйста, ради меня, я все сделаю, я смогу, я…
— Вы сестра Марианны?
На блестящем сером фоне в поле зрения Элинор возникла пара громадных белых бахил. Секунду или две она пыталась осмыслить эту картину; потом выпрямилась, скользнув взглядом снизу вверх по джинсам, клетчатой рубашке и белому медицинскому халату. Еще выше было лицо, иранское, а может, иракское, — рассеянно подумала Элинор, — а может, сирийское или турецкое, но точно ближневосточное, и густые волосы, очень темные, чуть ли не до синевы, иссиня-черные…
— Вы сестра Марианны? — повторил врач.
Он улыбался. Улыбался! Элинор вскочила со стула.
— Да! Да? Она?..
— Она пришла в себя, — ответил он. — Дыхание самостоятельное. Бронхи до конца не расслабились, но процесс идет.
Элинор не сводила глаз с его лица.
— Вы хотите сказать…
Врач поднял вверх руку с двумя скрещенными пальцами. Потом кивнул.
— Конечно, — сказал он, — приступ еще не закончился, но все будет хорошо. Вы правильно сделали, что сразу привезли ее к нам.
— Могу я… о, можно мне увидеть ее?
— Пока нет. Возможно, немного позже. Когда мы будем уверены, что состояние стабилизировалось.
Доктор поглядел на Элинор. Он был старше, чем ей показалось вначале, гораздо старше первого, молоденького врача, пожалуй, даже годился тому в отцы; наверняка такой человек знает, что такое семья, наверняка понимает, что, даже если иногда тебе хочется кого-то из них убить, ты все равно не можешь представить себе жизни без них…
— Почему бы вам, — сказал он, — пока что не сходить перекусить?
Полчаса спустя, подкрепившись черничным маффином и чашкой кофе и проведя десять минут в неуютной больничной душевой, Элинор снова заняла свой стул в коридоре. Место, которое только что казалось ей могилой, где ее хоронят заживо, вдруг стало почти приветливым, с лучами солнца, пробивающимися сквозь пыльные стекла и четкими полосами теней на сером линолеуме пола. Ряд синих пластиковых стульев по-прежнему был пуст, только в комнате ожидания сидел какой-то мужчина средних лет, беспокойно листавший журналы, но Элинор, вместо того чтобы присоединиться к нему и поддерживать вынужденную беседу, предпочла развернуть один из стульев к окну и уселась на солнце с закрытыми глазами, наслаждаясь неожиданным облегчением.
Поглощая маффин, она писала СМС. Маффин был черствым и приторным, но Элинор он показался вкуснее любых яств, которые ей когда-либо доводилось пробовать. В левой руке она держала кекс, а правой яростно давила на кнопки, строча сообщения матери, и Маргарет, и Биллу, и миссис Дженнингс, и Палмерам. «Ей лучше, — писала она, — Марианне лучше. Она дышит! Дышит!»