Сто дней (Бэрфус) - страница 31

То, что годами, а то и веками было рассеяно по всей стране, скопилось теперь на холмах Кигали — как в нашем родном краю, когда летом на склонах гор собираются тучи, или осенью, когда с дальнего севера прилетают вьюрки, тысячами тысяч, чтобы полакомиться буковыми орешками и запастись ими на зиму. Огромные стаи соединяются, воздух наполнен их криками, почва в лесах окрашивается пометом в белый цвет. И как птицами руководит нечто большее, чем их инстинкт, так и людьми двигала сила, противостоять которой они не могли. Ни одна армия мира не могла бы остановить их. Ни одна плотина не могла бы сдержать напор потока, разлившегося от площади Конституции до отеля «Баобаб». И посреди него, зажатые со всех сторон, были мы — я, Давид Холь, и этот зловонный Мисланд, ухмыляющийся, краснощекий. Подобно вязкой мелассе, толпа медленно текла по мусульманскому кварталу, мимо заколоченных окон, мимо мечети с забаррикадированным входом. Во всей стране не было более внушительного христианского храма, чем эта мечеть, деятельность которой некогда финансировалась ливийцами. А поскольку власти не хотели, чтобы Папа увидел исламское святилище, то специально ради этого дня распорядились построить обходную дорогу. Но черни было плевать на это: она выбрала самый простой путь — через квартал бедняков — и двигалась по нему до тех пор, пока не встала на отлогой площади перед стадионом. Остановился и автомобиль Мисланда. Теперь вокруг нас бурлило море из человеческих тел, аромат мисландского лосьона смешивался с запахом холодного пота.

Row, row, row your boat[6], напевал Мисланд, отбивая ритм на рулевом колесе. Он старался скрыть свой страх, но городом давно правила стихия. Трое парней влезли на капот, оттуда на крышу, отчего она так прогнулась, что нам пришлось втянуть головы в плечи. Мисланд повернул колесико, музыка зазвучала громче, Фил Коллинз затянул «Against all odds», а я проклинал себя за то, что связался с этим безумцем. Молодой человек, долго стоявший перед моим боковым окном, вдруг упал как подкошенный. Секундой позже, прежде чем толпа успела заполнить пустоту, я со всей силой надавил на дверцу. Людей за ней прижало друг к другу. Мисланд завопил, попытался удержать меня, схватил за рукав, но мне удалось-таки выскользнуть сквозь щель.

В то же мгновенье запах страха и стресса чуть не лишил меня сознания. Казалось, целую вечность я оставался прижатым к машине мощной живой струбциной. Потом, где-то в четверти мили от нас, на восточном краю площади, водитель автобуса, находившегося в пути не менее двух суток, решил выпустить пассажиров наружу. К сотням людей перед стадионом прибавилось еще полсотни — давление тут же усилилось. Через минуту я это почувствовал. Меня потащило влево, где, похоже, оставалось немного свободного пространства. Может, я бы и оказался там, если б в тот момент у приора католического центра в Кабгайи, стоявшего на холмике по другую сторону от площади и спокойно ожидавшего, что кто-нибудь наконец проложит в толпе коридор и обеспечит для него и его монахинь доступ к стадиону, не лопнуло терпение. Хотя настоятеля монастыря с его группой — в отличие от множества людей, скопившихся на площади, — ожидали на стадионе, он понял: на помощь к нему никто не придет. Ни жандармерия, ни добровольцы в желто-белых майках, которые должны были следить за порядком на всей территории города. Если он не хотел упустить уникальную возможность увидеть Папу и услышать его проповедь, то должен был помочь себе сам. И тогда он поднял правую руку с флажком своего центра, свистнул три раза в сигнальный свисток — и зашагал вперед. А следом за ним монахини — тридцать белых чепцов, крошечные танцующие айсберги в бескрайнем человеческом море. Людям в центре площади, и мне в их числе, отступить было некуда: справа нажимали футболисты, путь назад был отрезан прочной стеной Исламского культурного центра. Двинуться можно было только вперед — по направлению к стадиону. Давление возросло, а с ним — и энергия движения. Мне везло: я плыл в середине главного потока и страдал от тисков меньше, чем люди по краям лавины, на переходах к менее напористой массе, где из-за непрерывных сдвигов в ней возникали завихрения, коловращения и одни тела наседали на другие. Ноги давно меня не слушались. Я был в плену у какой-то трагической, возбуждающей силы. Был крупицей чего-то великого, живого, мощного, как три возвышающихся друг за другом холма. Был частичкой тяжело дышащей и столь же тяжело ползущей вперед гигантской рептилии, хвост которой находился милях в трех к западу отсюда, на авеню Демократии. Я же был одной из клеточек ее головы — вот здесь, перед стадионом, меньшим из двух стадионов в Кигали. Перед стадионом, который был смехотворно мал.