Она расстроенно покачала головой и пошла заниматься другими ранеными.
— Я не смогла найти куртку, — сказала молодая ассистентка. — Штаны, которые я отложила, тоже куда-то исчезли. Это плохо. Но ничего. Обойдемся. Теперь давай, шевелись.
— Оставьте меня! — проворчал он, разозлившись, что к нему относятся как к маленькому. — Я знаю, что вы хотите мне помочь, но мне надо остаться одному и подумать.
— Нет времени на раздумья. Вам лучше уйти отсюда. Здесь слишком много солдат. К счастью, здесь нет эсэсовцев, их лечат в медпункте канцелярии, но для русских нет разницы.
— Пожалуйста, воды! — позвал слабый мужской голос.
Воспользовавшись тем, что девушка отошла, Аксель порылся во внутреннем кармане униформы. Бережно достал ампулу с цианидом, которую дал ему Генрих. Несколько недель назад он роздал такие всем членам Гитлерюгенда, чтобы в случае чего они смогли использовать их. Теперь она лежала на расцарапанной ладони. Стыд, страх и гнев овладели им.
«Нельзя попадать в лапы большевиков, — говорил Генрих. — Если нас не убьют сразу, то яд — это единственное решение». На его гладко выбритом лице блеклые глаза искрились фантастическим блеском. До настоящего момента Аксель не рассматривал такую возможность. Кровь пока струилась в жилах, но он не знал, долго ли так будет. Он был один в «Адлоне», в сердце Берлина, который с минуты на минуту капитулирует, за несколько метров от кровавых варваров, пылающих жаждой мести. Было известно, как они поступили с женщинами, стариками и детьми в деревушке Неммерсдорф[9] в Восточной Пруссии. От таких не приходится ждать жалости и снисхождения. «Все пропало», — думал Аксель, леденея от ужаса.
— Мы пропали, — прошептал он перед тем, как аккуратно, словно боясь разбить, взял ампулу пальцами.
Ее разбудила тишина. Тревожная тишина, полная угроз. Мариетта Айзеншахт вскочила рывком и испуганно посмотрела вокруг. Мучаясь бессонницей, она не спала, а впадала в состояние, подобное коматозному. Потерла болевший затылок. Подвал, осточертевший за все время, которое она провела в нем, спасаясь от бомбардировок, был пуст. Керосиновая лампа отбрасывала тени на кровать, где обычно размещалась семья со второго этажа, на кресло старой ведьмы фрау Кирхнер, на «тревожные» чемоданы, с которыми каждый берлинец с тех пор, как усилились налеты, больше не расставался, на этажерку с противогазами; бинты, матрацы валялись прямо на полу… Да, куда же все подевались? Стены больше не тряслись, и известка не сыпалась сквозь потолочные щели. Зачем-то переместили железный лист, который должен был служить защитой на случай пожара. Мариетта почувствовала щемящую грусть от мысли, что все просто испарились, не только ее соседи, но и три миллиона попавших в ловушку берлинцев, а она осталась единственной выжившей в этом проклятом городе, захваченном большевиками.